Горение (полностью)
Шрифт:
Но Витте тем не менее не хотел сдаваться - именно поэтому пустил слух о слабом здоровье, - больных жалеют, не так боятся, ждут, пока сами развалятся. Главное - утвердить законы, угодные сильным. Потом, приведя в Думу с в о и х сильных, можно отойти в тень. Когда понадобится "чистая голова" - позовут, никуда не денутся. Он вернется.
В этом и была его главная ошибка - ушедших не возвращают.) 15
Александр Иванович Гучков, основатель партии октябристов (называли себя "Союзом 17 октября" - в честь царева манифеста), пригласил железнодорожного инженера Кирилла Прокопьевича
Стол был накрыт по-английски, половые разносили аперитивы, на столике возле большого окна стояли бутылки, привезенные из Шотландии, ветчина была круто солена, суховата; канапе - на черных прижаренных хлебцах, - все, словом, как в Европах.
Родзянко, потирая зябко руки, простонал:
– Александр Иванович, ласка, я эти паршивые виски пить не могу, от дымного запаха воротит - мои крестьяне самогон варят чище, ей-богу.
– Да вы аперитивы, аперитивы пейте, - хохотнул Гучков, - водка к мясу будет.
– Коли уж все накрыто по-английски, я было решил, что ты нас вино заставишь хлестать к бифштексу-то!
– сказал Николаев.
– Какая к черту реформа?!
– горестно изумился Гучков.
– Какой прогресс возможен на Руси, коли мы такие косные и дремучие люди - только щи подавай и пшенную кашу с подсолнечным маслом! Национальная особость ярче всего проявляется в том, как люди относятся к пище других народов. Когда меня япошата захватили в плен, притащили в мукденский лагерь и дали сырую рыбу офицерики их понабежали, очкастые все, махонькие, смеются, ждут, как я плеваться начну: наши солдаты, бедолаги, умирали с голода, а сырую рыбу, ту, что япошата с утра до ночи трескают за обе щеки, на землю бросали, ропот шел, что, мол, унижают русского человека и глумятся над ним раскосые нехристи. А я съел. И еще попросил. Поэтому меня из барака в город отпустили, подсобным в прачечную, ходи-ходи, белье носи-носи...
– Александр Иванович, ты не прав, - сказал Рубинштейн.
– Мы, русские, очень либеральны по отношению к тому, что едят другие, но только сырую рыбу, бога ради, не навязывай! Лучше уж консерватизм, чем склизлый карп во рту! Я, например, без черного хлеба, луковицы и стопки поутру, в воскресный день, право слово, не человек, будто на бирже мильен проиграл!
Гучков обнял пыжистого Рубинштейна за плечи:
– Митя, Митенька, дружочек нежный, объясни, отчего вы, пархатые, больше нас, мужепесов, черный хлеб с водкой любите?
– Да потому, что вкусно! Мы, Александр Иваныч, если присохли сердцем к чему-то - так уж навек! Малое к большому льнет!
Гучков попробовал новый аперитив, собственное изобретение, джин с пятигорской водой, глянул на Вольнаровского, улыбнулся:
– Это, Митя, - ты; мы за это тебя так любим, а вот Сигизмунд
– Было бы противоестественно, если б вы ставили в левый угол интересы Польши, не правда ли? Чего ж вы от меня требуете?
– Он требовать не умеет, - сказал Родзянко.
– Александр Иванович, как истинный англофил, только выносит на всеобщее обозрение. Его волнует, дорогой Сигизмунд, судьба его вложений в лодзинские мануфактуры и моих - в сахаропромышленность Петроковской губернии: гляди, отложитесь от России, что мне тогда, к Мите в ножки падать? Помоги, мол, через своих кровососов ротшильдов вернуть капитал?
Вольнаровский пожал плечами:
– Наведите порядок в России - тогда и нам будет легче, У нас есть силы, которые смогут повернуть общество к идее вечного единения с Петербургом, один Дмовский с Тышкевичем чего стоят...
Николаев м а х н у л аперитив вместе с ягодкой, косточку обсосал, вытолкнул языком на стеклянный поднос:
– Ничего ваш Тышкевич с Дмовским не стоят, Сигизмунд, не обижайтесь за правду.
– Тышкевич - нет, пустое место, - согласился Рубинштейн, - а Дмовский человек с весом.
– Кто взвешивал?
– спросил Николаев.
– Банкирский дом Розенблюма и Гирша, Митенька? Твои взвешивают и гвалт поднимают, оттого что Дмовский с ними мацу хрустит!
– Розенблюм и Гирш на нас сориентированы, - заметил Родзянко, - они связаны с нашими интересами, Кирилл Прокофьевич.
– Это он шутит так, - пояснил Рубинштейн Сигизмунду.
– А кто ж, Кирилл, по-вашему, в е с и т в Привислинском крае?
Николаев поморщился:
– Зачем пальцем в глаз тыкать? Почему "Привислинский край"? Ну хорошо, Сигизмунд наш друг, он поймет, он делом живет, а не национальными химерами, а мы в газетах поляков "Привислинским краем" дразним, вместо того чтобы "Царство Польское" с прописных букв употреблять... А весят там другие силы, и во главе их стоят...
– Пилсудский и Василевский?
– вопрошающе подсказал Вольнаровский.
Гучков отрицательно покачал головой:
– Нет, Пилсудский шпионствовал против России, продавал микадо военные планы, этим брезгуют в порядочном обществе.
– Там Люксембург и Дзержинский - личности, - сказал Николаев.
– Какой Люксембург?
– удивился Рубинштейн.
– Максимилиан Эдуардович? Директор банка?
– Его сестра. Розалия Эдуардовна... А Дзержинского я деньгами на их газету ссужал - невероятного колорита человек, громадного обаяния...
Гучков посмотрел на часы.
– Друзья, минут через десять к нам приедет Василий Иванович Тимирязев, подождем, а? Или невмоготу? Супчик у нас легкий, тертая цветная капуста со спаржей. Подождем министра?
– Он, наверное, запоздает, - сказал Рубинштейн.
– Витте проводит сегодня кабинет.
– Что-нибудь интересное?
– спросил Родзянко.
– Защищать будет министра юстиции. Валят бедного Манухина, очень Дурново против него резок, обвиняет в бездеятельности, - ответил Рубинштейн.
– Требует от Манухина жестких законов, а тот боится дать.