Горение (полностью)
Шрифт:
Прием делится на три стадии: "Искания, допущения, подготовки"; "вступления, странствования, принятия обязательств"; "распространения света, обучения, приветствования".
Франкмасонство различает девять "главных символов". К первым относятся три великих светоча (Священное писание, наугольник, циркуль), "три столпа" (мудрость, сила, красота), "три неподвижных драгоценности" (чертежная доска, неотесанный камень, кубический камень); сюда же относятся "три молодых светоча" (солнце, луна, мастер), "три украшения" (пылающая звезда, мозаичная плита, зубчатая оправа), "три подвижных драгоценности" (молоток,
В чем значение этих символов?
В древнем Египте наугольник был атрибутом судьи мертвых - Озириса; у древних пифагорейцев означал меру времени, пространства и количества. В масонской символике наугольник означает з а к о н о м е р н о с т ь, как основу общественного строя.
Циркуль очерчивает совершеннейшую линию, не имеющую начала и конца, во всех своих частях равно отстоящую от центра. Вследствие этого он символизирует замкнутый круг франкмасонов, общность и единение.
"Три столпа": мудрость составляет план и руководит постройкой, сила выполняет ее, красота разукрашивает.
"Три драгоценности" означают три ступени - ученик, подмастерье, мастер. "Неотесанный камень" по символике масонства - человек, не достигший совершенства разума и сердца. "Неотесанный камень" олицетворяет важнейшие обязанности масона: самопознание, самообуздание и самосовершенствование. Масон должен при помощи масштаба и ваяльного молотка обработать "неотесанный камень" и превратить его в куб с гладкими, пересекающимися под прямым углом плоскостями. Неотесанные камни, собранные вместе - представляют бесформенную груду. Только кубический камень может плотно и прочно соединяться с другими при постройке великого масонского храма.
При помощи "масштаба истины", "наугольника права" и "циркуля долга" гроссмейстер чертит таинственные планы различных частей постройки, которые должен выполнить каждый "вольный каменщик", не ведая всего замысла".
(Знал, что продавать департаменту полиции Манусевич-Мануйлов - умный не поймет, а дурак испугается. Этого он и хотел: когда вступал в ложу, ему сказано было: "пугни". Зачем - не открыли. А по размышлении здравом все проще простого: торговаться с испуганным легче; дешевле отдаст и смотреть будет с острым, в чем-то даже завистливым, любопытством - это тоже сгодится: когда дело на зависти замешено - оно надежней...)
...Балашов выслушал Веженского внимательно, долго молчал, а потом сказал:
– Вы слишком сумбурно открывали мне сомнения, которые вас обуревают, - то чувства, брат. А теперь, пожалуйста, сформулируйте точно, по-деловому: каковы предложения? Что предлагаете делать?
– Зубатов ушел. Мы сделали так, что он ушел. У него была программа. Какая-никакая, но программа. Какова будет программа преемника и будет ли? Можем ли мы предложить свою программу охраны устоев? Нет у нас такой программы. А у Плеханова, Гоца, Кропоткина и Ленина есть, причем Ленин обращается как раз к той фабрично-заводской массе, которую мы ныне оставили обезглавленной.
– У Ленина?
– Балашов наморщил лоб.
– Не думаю. У Плеханова - да. Но он очень устал, мне кажется. Парламент, то есть наша тактическая цель, должен его устроить - будет себе выступать с интерпеляциями... Это даже приятно - держать при себе умную оппозицию, есть на ком о т т а ч и в а т ь с я. Чернов с Гоцем, - террор,
– Вы не правы, - тихо сказал Веженский.
– Боюсь, что вы ошибаетесь. У тех, кого вы помянули, есть программа. У нас - нет. Нам нужна своя программа, четкая, зримая, определенная, потому что без этого нашими победами воспользуются другие силы. Нам нужны управляемые партии, которые имели бы выход на массы.
– Есть Гучков, есть люди дела, которые знают, что и к а к, - словно продолжая спор с кем-то, заметил Балашов.
– А что, если нашему мастерку и ватерпасу, - тихо спросил Веженский, противопоставят не только общество фабрично-заводских, но и крестьянский лапоть? Если б в России умели умно сдерживать - так нет ведь, либо вовсе не разрешают, либо уж берега не видно, как все разрешено. Вот о чем тревожусь.
Балашов, не скрывая более раздражения, спросил:
– Что ж, просить Плеве вернуть Зубатова?
– Не в этом суть. Пришла пора выдвигать нашу программу, - настойчиво повторил Веженский.
– Пришла пора п р о р а с т а т ь, мастер. 6
– Пан Норовский?
– вахмистр краковского отделения политической полиции Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз, смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах. Не трогало его то, что свет, пробивавшийся сквозь пыльное, зарешеченное стекло, делал лицо старика, вызванного к лейтенанту Зираху, тюремным, клетчатым, до синевы бледным.
– Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.
– Я не офицер. Я вахмистр.
– У меня дома внуки. Они там одни... Маленькие дети, господин вахмистр.
– Я понимаю и сочувствую вам, однако не могу ничем помочь: когда господин лейтенант сочтет нужным, он позовет.
– Но меня пригласили к девяти утра, а сейчас шесть вечера.
– Я все понимаю и сострадаю вам. Однако господин лейтенант Зирах занят, иначе он бы давно вас вызвал.
Вызвали Норовского лишь в восемь. В кабинете лейтенант Зирах был не один, а с Дрешновским, начальником краковской уголовной полиции. (В отличие от Петербурга, который, пыжась, тщился проводить линию, Вена себя вела хитрее: на те посты, где надо было карать поляков, - поляков же и ставила, пусть себе единокровцы губы друг другу рвут - за арбитражем к австрийцу обратятся, а чего ж еще желать господствующей народности в многонациональной монархии?)
– Садитесь, - сказал Дрешновский старику, - можете курить.
– Я не курю.
– Все политики курят.
– Я не политик.
– А что ж тогда волнуетесь?
– Я волнуюсь оттого, что внуков надобно кормить.
– Поэтому и связались с анархистами, что их надо кормить?
– Я не связан с анархистами.
– А с кем же вы связаны? Что, Доманский скрывает от вас рад занятий? Вы набираете его газету с завязанными глазами?!
– По какому праву вы поднимаете на меня голос?
– спросил Норовский, пожевав медленно побелевшими губами.
– Если я арестован, вы вольны запереть меня в камеру, а коли я вызван на беседу, я вправе подняться и уйти.