Горение (полностью)
Шрифт:
– Пан Норовский, не следует вам пикироваться с моим помощником, - устало вздохнул Зирах, - как-никак, но именно он следит за тем, чтобы вашу типографию не разграбили злоумышленники. Ее ведь так легко ограбить - запоры пустяковые, решеток на окнах нет. А то, что он взволнован, так это ведь понятно... Поляку по крови, верноподданному Австро-Венгерской монархии, пану Дрешновскому приходится выслушивать нарекания из столицы по поводу того, что польские анархисты из Российской империи ведут здесь, в его епархии, работу против дружественного соседа. Поставьте себя на его место! Вена, как и любая столица, требует немедленного
– Я готов говорить, но не намерен сносить оскорбления.
– Ну, это не верно, - заметил Зирах, - вас никто не оскорбил. А то, что господин Дрешновский взволнован, так это извинительно, я объяснил вам причину.
– Я готов ответить на вопросы, - повторил Норовский и глянул на большие часы с боем, стоявшие в углу холодной комнаты - без обязательного портрета Франца-Иосифа над столом, без кожаного дивана, портьер и громоздкого секретера - стол, стулья, зарешеченные окна, белая изразцовая печка в углу, и больше ничего.
– Что вам известно о Доманском?
– спросил Дрешновский.
– То же, что и вам.
– Вы разделяете его политические взгляды?
– Нет.
– Вы готовы подтвердить это под присягою?
– Да.
– Тогда отчего же вы продолжаете сдавать ему типографию? Он вам задолжал за пять месяцев! Вы ж до сих пор не внесли арендной платы!
– Я внесу.
– Когда?
– Этот вопрос вправе задать финансовый департамент.
– Задаст, - пообещал Зирах.
– Я прослежу за этим.
– Откуда Доманский получает деньги?
– продолжал п ы т а т ь Дрешновский.
– Такого рода вопросы задавать бестактно.
– Мне - вам, или вам - ему?
– И так и эдак.
– Где ваша совесть?!
– воскликнул Дрешновский.
– Как вам не совестно лгать мне?!
– Не смейте повышать голос!
– Я буду повышать голос до тех пор, пока вы не скажете правду! И я добьюсь правды!
– Пан Норовский, я хочу дать вам совет, - тихо сказал Зирах и, взяв из папки тоненькую линеечку, начал ударять ею в такт своим словам по зеленому сукну стола.
– Вы не в том возрасте, когда можно позволять себе роскошь ссориться с властями. У вас четверо внуков. Их отец умер. Мать безумна, и вам приходится довольно много платить за ее содержание в доме убогих. Я читал ее скорбный лист - на выздоровление надежды нет. Я точен, не так ли? Хорошо, что вы не стали возражать. Власть есть власть, пан Норовский. Мы можем всё. Согласны? Всё! Доманский одинок и молод, мера его ответственности одна, ваша совсем иная. Он вправе мечтать, а вам следует думать. О хлебе насущном для внуков.
– И убогой дочери, - добавил Дрешновский.
– Словом, мы просим вас сообщать все, что вы знаете, и особенно то, что сможете узнать о намерениях, друзьях и - финансовых средствах Доманского. У нас есть основания предполагать, что он принадлежит к союзу анархистов, а наша монархия входит в международную конвенцию по борьбе с ними.
– Это ложь.
– Это правда!
– воскликнул Дрешновский.
Зирах поднял руки, словно в плен сдавался:
– Как говорят в боксе? "Угол"? В угол, господа, в угол! Я буду рад, пан Норовский, если вы поможете нам опровергнуть эти подозрения. Если же вы решите
– Нет.
– Напрасно. Каждый свой поступок, каждый шаг, любое намерение человек обязан проверять, соотносясь со статьями законоположения. Вот, извольте, параграф сорок девятый: "пособничество, укрывательство или несообщение властям о деятельности государственного преступника карается заточением в крепость на срок от шести месяцев до двух с половиной лет". Накиньте следствие - месяцев семь. Плохо, очень плохо, пан Норовский. Внуки за это время погибнут. Что поделаешь: когда идет поезд, надо соблюдать правила безопасности. Власть - тот же поезд. Благодарю вас за то, что нашли время прийти. Мы ждем вашего ответа на этой неделе, - Зирах открыл стол, достал оттуда коробку конфет и протянул Норовскому.
– А это шоколад для ваших малышей. Не отказывайтесь, я сам скоро буду дедом.
Норовский вошел в квартиру запыхавшись. В комнате, где обедали, стол был отодвинут в угол, стулья сложены на кухне, а посредине, усадив на спину трех мал мала меньше - внуков, Дзержинский изображал лошадь; старший, Яцек, размахивал над головой веревкой, на которой дед развешивал стираное белье.
– У нас цирк!
– крикнул Яцек и стеганул Дзержинского.
– Поднимайся на копыта! Я что сказал?!
Норовский прислонился к косяку - бледный до синевы. Яцек растерянно посмотрел на Дзержинского, подошел к деду, взял его за руку, потеребил пальцы. Норовский, опустившись на колени, обнял мальчика и прижал к себе.
Мальчик увидал в кармане деда плоскую длинную коробку конфет.
– Деда шоколад принес!
– закричал он.
– Это не шоколад, - ответил Норовский, - это гадость, пойди выброси в ведро.
– Я же видал такие коробки в витринах, дед...
– Выброси в ведро, - повторил Норовский.
Яцек взял коробку, прижал ее к груди и вышел на кухню. Слышно было, как коробка ударилась об оцинкованную жесть мусорного ведра. Мальчик вернулся в комнату - нахохлившийся, как воробышек.
– Наездники, марш в кроватки! Спать!
– сказал Дзержинский.
– Деда устал, у него сердечко болит!
Он поднял Яцека на руки, шепнул:
– Ты у нас старший, смотри, чтобы маленькие на бочок легли и не шалили, ладно? А я дедушку чаем напою и дам ему лекарства.
Дети ушли - тихие, испуганные.
– Что?
– спросил Дзержинский.
– Плохо? Пойдемте, чай горячий еще, мы давно вас ждем.
– Утром оставался суп в тагане.
– Мы и его съели, и на завтра сварили. Давайте руку. Пальцы-то ледяные. Где запропастились? Я Франтишка просил поехать в больницу, решил, не у Марыси ли вы. Пошли на кухню.
Норовский сел у плиты, обхватил стакан плоскими пальцами, в которые навечно въелась типографская краска, согнулся над шатким кухонным столом, голову опустил на грудь.
– Может, достать капель?
– спросил Дзержинский.
– Вы очень бледны.
– Ничего. Пройдет. Надо согреться.
– Пейте чай.
– Я пью.
– Наколоть сахара? Я принес головку сахара. Хотите?
– Что, денег достали?
– Нет. Мне подарили. Когда начинает болеть грудь, надо делать жженый сахар. Сейчас я здоров - мальчикам принес.