Горение. Книга 1

Семенов Юлиан Семенович

— Ваше высочество, болезнь зашла так далеко, что возникла реальная опасность: не удержать.

— Их забота. Не моя.

Отпустив Половского, великий князь задумчиво поглядел ему вслед и заметил адъютанту:

— Хоть и умен, а не понимает: «чем хуже — тем лучше». Вызовите генерала Трепова. И пусть найдут месье Филиппа — послушаем его; ясновидцам верю больше, чем военным, которые страшатся «не удержать»…

— Ваше высочество, положение в столице действительно весьма серьезно, — решился заметить адъютант, — генерал Половский сказал правду.

— Если б я ему не верил — не стал принимать. Говорить вы все горазды, а что делать? Что?

… Граф Балашов проверил, заперта ли дверь громадного кабинета, достал из портфеля только что полученные особым способом социал-демократические

газеты и принялся читать статьи Плеханова, Ленина и Мартова.

Внимательно и цепко прочитав статьи, Балашов бросил газеты в камин и долго смотрел, как пламя крутило бумагу в черный пепел, казавшийся раскаленным, сине-красным, прежде чем превратиться в черное, крошащееся ничто. Потом, побродив по кабинету, задержавшись перед пальмой возле дивана — не поливали ночью, сукины дети! — потрогав сухими и сильными пальцами корешки книг, Балашов стремительно сорвал с вешалки доху, отпер дверь и крикнул в приемную:

— Рысаков к подъезду!

Сначала он нанес визит товарищу министра иностранных дел Сазонову, получил от него последние данные о положении на парижской и лондонской биржах, о настроении в здешних посольствах; затем встретился со швейцарским посланником и высказал соображения по поводу будущего России, предложив осведомить друзей, что, видимо, сейчас целесообразно играть на понижение курса русских бумаг, дабы сделать Царское Село более сговорчивым; попросил найти месье Филиппа, ясновидца, близкого к великому князю Николаю Николаевичу, и проинструктировать его, чтобы будущее он увидел соответствующим образом, наиболее выгодным людям европейского духа, а уж после этих двух визитов отправился в Зимний, к генералу Трепову.

Тот принял Балашова незамедлительно: и знатного рода, и богат, и газету корректно ведет. Посетовав на мерзавцев анархистов, повздыхав об несчастных обманутых фабричных, поинтересовался, как и что о нем думают щелкоперы, приготовился слушать графа.

— Ваше высокопревосходительство, — сказал Балашов, — я задержал статью, которая, при всей ее внешней аполитичности, тем не менее взрывоопасна: это о положении в нашей промышленности — с цифрами и статистическими данными.

— А чего промышленность? — заметил Трепов. — На то она и промышленность, чтобы вверх и вниз скакать, живая она, вот и неурядит…

— Ваше высокопревосходительство, — настойчиво повторил Балашов, — дело не в живости промышленного организма. Дело в том, кто им управляет. Бунтовщиков подавить можно — на то есть сила и оружие. А дальше? Покуда мы не пустим к государю промышленников, покуда мы не сделаем их приближенными друзьями трона, покуда не дадим им права решать — бунты будут продолжаться. Промышленники требуют свободы рук — дайте им свободу рук, богом молю — дайте! Пусть открыто говорят о своем деле, а наше выполняют. Иначе — плохо будет.

— Ишь, — засмеялся Трепов несмеющимися глазами, — куда повело! Это что ж — отдать надо? Наше право им отдать?

От генерала Трепова, не заехав даже передохнуть, Балашов отправился к доктору Ипатьеву — там ждали.

Веженский обратил внимание на глаза графа: они запали, мешки набрякли нездоровые, отечные, и в кончиках ушей почудилось присяжному поверенному та, еле пока еще заметная, желтая синева, которая точнее любого диагноза открывает истину: плохо дело.

Тем не менее запавшие глаза Балашова жили как бы отдельно от него самого, от его старческого лица и резко похудевшего тела.

— Братья, — обратился Балашов к собравшимся, — мы вступили в самый ответственный период нашей истории. Мы можем реализовать себя лишь в тесном сообществе с Европой: альтернатива этому — новое нашествие монголов, смешение крови, исчезновение нашей самости, нашего русского существа. Впрочем, союз с западом так же чреват опасностями растворения: бойкие еврейчики, поляки с их гордыней, латыши, финны — вы поглядите статистику, обратите внимание на рост смешанных браков… Сохранять равновесие на нашем русском корабле должен капитан — государь наш. Он окружен людьми малой культуры, людьми, которые уповают на три кита прошлого, на православие, самодержавие, народность, но не знают они, как эти три кита сохранить от полного вымирания. Мы же, слуги дела,

лишены реальной власти. Власть поэтому мы в силах завоевать лишь путем создания партии. Наша партия, состоящая из людей, обладающих капиталом, достаточным для того, чтобы представлять Россию на биржах Запада, в банках Северо-Американских Штатов, на переговорах с министрами Лондона, Парижа, Берлина, должна быть лояльной, гибкой и замкнутой до той меры, чтобы, спаси бог, мы не дали повода упрекнуть нас в некоей «тайности». Нам противостоит главный враг: внутренняя крамола, все эти эсдеки, эсеры, анархисты, бунды и прочая социалистическая накипь. Правительство не умеет бороться с ними — не хватает последовательной линии. Мы должны помочь государю. Надо влить серьезные силы в «Союз русского народа». Сумасшедший Дубровин вызывает презрение. Надо продумать, каким образом влиять на «Михаила Архангела» — через десятые руки, — чтобы его деятельность не носила характер стихийный, тупой, управляемый дилетантами из департамента полиции. Пусть кидают в нас камнями и психопаты Дубровина, и черные сотни «Михаила Архангела» — стерпим. Пусть только действуют, шумят, грозят справа. Надо подтолкнуть работу ложи «Розенкрейцеров» так, чтобы они пугали государя нами, франкмасонами. Государь, увы, боится силы. Следует рассредоточить понятие масонства, следует отмежеваться от крайних его фракций — для этого именно и надо помочь их создать, — Балашов глянул на Веженского.

— В нужный момент и при подходящих обстоятельствах мы, именно мы обнажим их сущность: цель оправдывает средства. Прошу всех в ближайшие недели отменить поездки за границу или на отдых — каждый из вас может понадобиться в момент самый неожиданный.

… Веженский после встречи в ложе долго кружил по городу на своем ревущем авто, и тревога не отпускала его, она была давешней, той, которую он испытал, встретившись с Грыбасом — за день перед казнью. Приученный практикой судебных словопрений к тому, чтобы эмоции использовать заученно, словно актер на сцене, но при этом следовать логике — подспудной, невидимой, сокрытой в любом, даже самом пустяшном деле, — он чувствовал сейчас, что концы не сходятся с концами. Веженский не мог еще сформулировать точно, какие концы и в чем не сходятся, но он верил своему обостренному чувствованию, поэтому в «Асторию» не поехал, знал, что водкой тревогу не зальешь, наоборот, чадить станет, назавтра места себе не сыщешь. Отправился к Хрисантову Гавриилу Григорьевичу, действительному статскому из европейского департамента министерства иностранных дел, главному «пельменщику» Санкт-Петербурга. Выслушав странный, казалось бы, вопрос Веженского, действительный статский внимательно оглядел сухопарую, ладную фигуру присяжного поверенного, вздохнул, молчал долго, а потом грустно и очень искренне ответил:

— Раньше надо было спрашивать, Александр Федорович, раньше.

А вопрос был простым: кому ныне за границею, каким силам — с точки зрения профессионального дипломата — была выгодна война России с Японией? Вопрос был задан Веженским даже для него самого неожиданно. (Потом, по прошествии месяцев, он ответил себе, отчего именно с этим приехал к Хрисантову: перед глазами постоянно стояли сине-желтые уши графа Балашова, думал о преемственности, а гроссмейстера ложи не получишь, коли не держать руку на пульсе иностранной политики трона — это только по ублюдочным «почвенным» теориям Россия выявляла себя по-настоящему, лишь когда «двери заперты»; на самом-то деле, будучи державой великой не в силу объемности территории, но в силу причин иных, рожденных талантливостью народа, Россия могла по-настоящему реализовать себя в самом тесном общении с Европой.)

— Что ж, — продолжал между тем Хрисантов, — лучше поздно вопрос ставить, чем не ставить его вовсе. Я отвечу вам, Александр Федорович. Естественно, моя точка зрения, вероятно, во многом будет расходиться с мнением официальным, но отношения наши таковы, что я готов разрешить себе это.

— Спасибо.

— Не за что. Вам спасибо: это редко в наш век, когда умному человеку, растущему человеку, — подчеркнул Хрисантов, — можно верить. Даже если б вы чиновником были — верил; такие, как вы, по трупам не ходят, такие, как вы, на разум ставят, на здравый смысл.