Горение. Книга 1

Семенов Юлиан Семенович

— Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай…

Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:

— Па-сибо бо-шое!

Жандарм растерянно оглянулся — к счастью, козыряя направо и налево, бежал офицер.

— Ой, какой масенький, — залепетал он, стараясь огладить белокурые, мягкие волосы ребенка, который отодвигался от офицера из-за того, что шпоры громко дзенькали, большие, игольчатые шпоры — они маленьким-то

видней, чем взрослым. — Чей ребенок, господа?! Пожалуйста, возьмите дитя, нам надо пройти через зал.

Офицер быстро обежал глазами головы арестованных, видимо пересчитывая их таким образом:

— В тюрьме мест нет, будете ждать камер здесь, в Ново-Минске!

, .. В Ново-Минске, на маленькой тихой улице, вдали от большака, полицией был занят дом — две небольшие комнаты — для содержания заключенных. Жандармский офицер, козырнув армейскому прапорщику, сказал:

— Я передаю вам под охрану тридцать семь душ. Социалисты. Весьма опасны, извольте предупредить солдат.

— А питать их чем? Ваши обещали повара прислать. Чем мне их питать?

— Питать? — переспросил жандарм. — Об этом я как-то не подумал. Тюрьмы переполнены, кухня не успевает варить похлебку, повар лежит с инфлуэнцей.

— А у нас — вовсе нет.

— Но как-то ведь питаетесь?

— На базаре берем, во дворе жжем костры.

— Вот и прекрасно, — снова козырнул жандарм, — пусть им тоже берут на базаре. Счет по семь копеек на душу мы утвердим.

— Что ж я им на семь копеек куплю?

Жандарм обворожительно улыбнулся:

— Наша бюрократия всегда и везде отстает — от роста цен тоже. Ничем не могу помочь.

— Когда их заберут?

— Их? Хм… Думаю — послезавтра. Мы подготовим к этапу семьсот человек, так что в тюрьме, думаю, станет чуть попросторней. Честь имею.

Рядовой Пилипченко, отлежав после порт-артурской контузии в читинском госпитале, отправлен был на отдых, в тыл. Домой не пустили — погнали в Королевство Польское: там харчили сносно и кров был теплый. Вечером, поднявшись на мыски, он заглянул в окно домика, где содержались арестанты, долго разглядывал, как люди разговаривали, шутили, собирались в кружки — спорить, а потом спросил того, что был ближе:

— Слышь, а вон тот, худой, вокруг которого все вьются, ваш начальник?

— Почему начальник? Товарищ. Коли спорить можно с человеком — какой он начальник? Если с кем спорить нельзя, боишься, что с работы за то прогонят, хлеба семью лишат, — тот начальник.

— Это понятно, — согласился Пилипченко, — это дураку ясней ясного.

Проходивший мимо унтер гаркнул:

— Пилипченко! Прекратить разговорчики! Разболтался мне, сволачь!

— Слуш, вашродь! — гаркнул солдат, подмигивая арестанту.

Тот рассмеялся, кликнул Дзержинского. Когда унтер отошел, Пилипченко снова поднялся на мыски и столкнулся лицом к лицу с Дзержинским.

— Эк

обращаются, а? — удивленно, с жалостью, сказал Дзержинский. — Каждый болван имеет право ударить, «тыкнуть»…

— Не-е, — ответил Пилипченко, — энтот унтер добрый, он редко когда затрещину даст, а «ты» кажному хорошему человеку говорят.

— Если мне говорят «ты», и я тоже могу ответить «ты» — тогда верно, а вот когда он «ты», а ему в ответ: «вашбродь» — это никуда не годится. Ну-ка, обратитесь к нему на «ты», попробуйте…

— Он по шеям отпробует, — ответил Пилипченко и как-то изумленно посмотрел на Дзержинского. — А верно, голова у тебя светлая, я чегой-то ни раз и не думал об этом. Нам положено «вы» говорить, а им «тыкать», ну и пущай себе шло б…

— А может, лучше не надо, чтобы «шло»? Может, лучше по-новому попробовать?

— Попробовать-та хоцца, а коль в Сибирь? Тогда как — ответь мне, начальник?

— Не начальник я. Товарищ я тебе, товарищ, а не начальник

— А как же без начальников можно? Без них разбегутся. У барантов-то, небось, тоже начальник есть, а у курей — пятух.

— Пятух, — беззлобно передразнил Дзержинский, прислушиваясь к протяжному треску цикад. — Когда мы победим, начальника тебе ставить не будут — сам выберешь из товарищей: кому веришь, кого знаешь честным, кто грамотней тебя и умней.

— И-и-и, — с внезапной злобинкой рассмеялся Пилипченко, — это, значится, рай опустится на землю?!

— Рай не опустится, а будет так, как говорю я.

— Не будет так никогда: власти без начальника нет. Не удяржишь, коли плетью по бокам не охаживать. Сам-то из господ будешь?

— Из дворян.

— Все дворяне худые, это от кровной вашей старости. Купец — тот молодой, у него две морды заместо одной, как у хорошей куры два яйца в желтке.

Подошли другие солдаты, стали чуть поодаль, оперлись ладонями на стволы, задумчиво и грустно слушали Пилипченко, разглядывая в то же время Дзержинского с настороженным, сторожким интересом.

— Ну а почему же я, дворянин, ушел из поместья? Зачем по тюрьмам скитаюсь, по чужим квартирам, а ты, который в покосившейся избе живешь, меня, словно врага, стережешь? Я ж ради тебя, ради вас вот, — Дзержинский кивнул на солдат, — ото всего отказался. Сам отказался, никто меня не заставлял.

— А может, вы блажной, — сказал один из солдат.

— Он на «ты» приглашает, — пояснил, не оборачиваясь, рядовой Пилипченко.

— Блажной — не верит, — задумчиво, без обиды, откликнулся Дзержинский, — вера — это если знаешь и убежден в правоте дела.

— Завсегда были баре и господа, завсегда останутся, — сказал Пилипченко, грустно разглядывая лицо Дзержинского. — Так в Писании сказано, куды ж против слова попрешь? Чай, его не люди выдумали.

— Люди.

— Рази апостолы — люди?