Горение. Книга 2
Шрифт:
– Верно.
Турчанинов посмотрел на Дзержинского с каким-то особенным интересом:
– Владимир Львович Бурцев, знай такое, напечатал бы в своей эсеровской прессе незамедлительно.
– Чего бы он этим добился? Сенсации? А нам надобно спасти товарища, и ради этого мы готовы начать игру, а чтобы такого рода игра против охранки оказалась успешной, надобно помалкивать и все разворачивать втайне. Разве нет?
– Вы талантливый человек, Феликс Эдмундович, но на свете талантов много. Становятся талантами, то есть признанными, те лишь, которые добились.
– Вот
– Я ведь дальше гляжу, Феликс Эдмундович, я думаю о вашей победе в общеимперском плане.,
– Та победа свершится, коли мы каждый день и час будем побеждать. Нет маленькой работы, как и маленьких людей не существует, – в каждом сокрыт Ньютон или Мицкевич… Что вы знаете о Микульской?
– Ничего.
– Надо узнать, Андрей Егорович.
– Я попробую, – ответил Турчанинов. – Но я ведь к вам с главным пришел, Феликс Эдмундович…
– То есть?
– Агентура сообщает, что вы назначены главою партийной делегации на Четвертый съезд РСДРП…
– Кто передал данные?
– Все тот же «Прыщик».
– Когда?
– Позавчера. Полковник Попов получил данные позавчера вечером. Очень похвалялся…
– Вы не пробовали выяснить этого «Прыщика», а?
– Я же объяснял, Феликс Эдмундович, если попробую, меня раскроют. У нас, – Турчанинов поправил себя, – в охранке не принято интересоваться подлинными именами агентуры – особенно такой, как «Прыщик». Сугубо, по всему, близкий к вам человек.
– Андрей Егорович, а что, если вы заагентурите в нашей среде видного человека, а? Звонкого человека «обратите» в свою веру? Близкого к руководству партии. Человека, широко известного охранке. Тогда вы сможете сторговать своего агента в обмен на имя «Прыщика»?
– Коли вы на такое готовы пойти, значит, следует полагать, «Прыщик» приволок точные данные…
– А вы как думаете?
– Да разве я думаю?
– И то верно… Человек по-настоящему решается думать тогда лишь, когда ему ничего другого не остается, когда руки у него в кандалах… Я заметил: истинная мысль начинается с безысходности, Андрей Егорович, с невозможности жить по-людски… Коли собеседник готов дать вам рецепт, как разрешить самые сложные вопросы жизни, значит, он и не думал об этом вовсе, а так, порхал.
– Слишком строги вы к глаголу «думать».
– Отчего? Нет. Логическое, то есть повседневное, мышление стало формою естественного отправления. Я же имею в виду обгоняющую мысль, то есть единственно истинную… Обеспокоены в охранке данными «Прыщика»?
– В высшей мере. Предполагают, что речь пойдет о слиянии польской социал-демократии с русской. Видимо, вам следует ждать удара со стороны социалистов Пилсудского: через агентуру будут работать, через высокую агентуру охранки, – обвиняют вас, СДКПиЛ, в предательстве национальных интересов Польши, «москальскими прислужниками», видимо, заклеймят…
Дзержинский поднялся, поправил галстук: время. Поднялся и Турчанинов.
– Я подожду, пока вы подальше уйдете, – сказал Турчанинов. – И послушайте моего совета – не пытайтесь слишком настойчиво с Казимежем… Можете на этой частности все завалить.
Дзержинский
– Частность? Что-то вы не так, Андрей Егорович.
– Так, Феликс Эдмундович, так. Лес рубят – щепки летят…
– Считайте меня плохим лесорубом. А вообще избегайте сравнений такого рода: человек не щепа… Умом-то я вас понимаю, но сердцем никогда не пойму. Всякое движение определяется его началом. Коли иначе
– иезуитство это, Андрей Егорович, чистой воды, Лойола это.
Когда Дзержинский был уже в передней, Турчанинов окликнул его:
– Подумайте вот о чем, Феликс Эдмундович… Актриса кабаре Микульска навещает моего шефа на его конспиративной квартире: Звеженецка, восемь, второй этаж, консьерж – отставной жандарм. Попов, мне сдается, профессию свою от актрисы скрывает. Но тем не менее имеет обыкновение работать с документами на этой квартирке, с совершенно секретными документами, полагая, что женщина ничего не поймет…
Дзержинский увидел Стефанию Микульску сразу же, как только она появилась из-за угла. Быстрая, хлысткая, в лиловом платье, на которое тяжело падали литые волосы, она шла, словно слепая: быстро, одержимо, легко, и круглые черные глаза ее были устремлены в одну, видную лишь ей точку, словно бы женщина страшилась глядеть окрест: так подчас бывает с особенно красивыми, наделенными острым ощущением стыда за изначальный грех прародительницы.
«Бедненький человек! – подумал Дзержинский. – Как же старательно она подбирает фасон платья, и эту сиреневую шаль, и голубой цветок в волосы, и синие туфельки, и белую сумочку… Как же она волнуется перед встречей с избранником, как она готовит себя к этому вечеру… Женщине, которая сознает свою красоту, не лишенной еще стыда, одаренной не только чувствованием, но и болью, горько жить на свете. Вон ведь как идет, будто сквозь шпицрутены».
Он на какое-то мгновение засомневался, подойти ли к ней, хотя ждал Стефанию второй вечер уже, но представил себе полковника Попова рядом с актрисой, «кремневого» Попова, предрешившего судьбу Казимежа Грушевского, который не может подняться с нар после того, как на него навалились при аресте: беззащитного, хрупкого, подростка еще, били сапогами по животу, с оттягом били, а потом схватили за волосы и размозжили лицо о булыжник…
– Пани Микульска, добрый вечер. – Дзержинский шагнул к женщине, легко отделившись от тяжелой двери парадного подъезда. – Можете уделить мне десять минут?
– Я незнакома с вами.
– Вот рекомендация, – Дзержинский протянул ей записку, которую позавчера еще принесла Софья Тшедецка: у них оказалась общая подруга, Хеленка, жена присяжного поверенного Зворыкина.
Руки у Стефании были быстрые, нервные, ловкие. Она легко раскрыла конверт, пробежала строки: «Милая Стефа, податель сего – литератор. Его предложение весьма интересно, найди, пожалуйста, для него время. Твоя X.»
– Хорошо, давайте увидимся завтра, приходите в кабаре..,
– Пани Микульска, я знаю, – простите, что я смею сказать это, – я знаю, куда вы идете. Но Попов задержится примерно на час…