Горение. Книга 4
Шрифт:
– Когда подсохнет? – спросил Богров. – Когда начнется тепло?
– Сучий климат, – ответил возница, – дерьмовое захолустье, здесь никогда не бывает солнца, настоящее солнце бывает только в Мадриде, мать его так и разэдак… Навыдумывали себе, Лазурный берег, ах, Лазурный берег, дерьмовый берег, говенный климат, не страна, а балаган!
– Чего ж вы тогда здесь живете!
– Разве я живу, проклятье! Я работаю! Я работаю волом! Живут только в Испании, нигде больше не живут…
– Ну и езжайте себе в Испанию!
– А там нельзя получить лицензию на экипаж! Замучают
– Так ругаете страну, а все равно хотите возвратиться в Мадрид?
– Так я же испанец! Каждый по отдельности испанец – великий человек, истый кабальеро, а все вместе – один большой бордель… Это так бывает с некоторыми народами… Вон, французы, каждый – скот и прощелыга, а все вместе – великая страна! Так бывает, ничего не попишешь… У меня подруга француженка… Ни одного испанского слова учить не хочет, ночью ласкается, говорит свои томности на французском, а я по-испански хочу! Как через стекло целуешься!
… На маленькой средневековой площади, возле арки, Богров сказал вознице остановиться, обещал вернуться через час, посулил хорошо заплатить за простой.
– Я не знаю, что такое «хорошо оплачу»! Сколько? В этой паршивой стране надо требовать точности! Сколько уплатите?
– Назовите сумму, я оставлю задаток.
– Испанцы не берут задатков! Испанец верит слову кабальеро! Идите, я стану ждать…
… Богров легко нашел ресторанчик, про который ему сказали по телефону, сел к окну; по стеклу наперегонки, будто слезы по щекам бабушки, катились быстрые струйки дождя; положил перед собою, как его и просили, книгу Жорж Санд, заказал кофе и только после этого обвел глазами посетителей: возле стойки беседовали два местных крестьянина, пили вино из бутылки темного стекла; вино было розовым, солнечным, цвет его казался противоестественным, потому что лил дождь и небо было низким, серым, ватным, пронизанным сыростью.
«Очень хочется лета, – подумал Богров. – Мечтаю о жаре, когда пот струится по спине, вдоль позвоночника; впрочем, люди ругают существующее, не понимая, что это – самое прекрасное, что может быть».
Богров достал из кармана часы, посмотрел на стрелки – время встречи.
Щеколдин пришел с опозданием в две минуты, устроился за столиком, у входа, где стояла вешалка, заказал себе спагетти по-неаполитански, полбутылки «Розе» и крестьянского сыру. Лишь после этого оглянулся, задержал взгляд на книге Жорж Санд, улыбнулся Богрову и спросил:
– Не откажите в любезности глянуть на ваш томик, я этого издания не видел.
– Любопытное парижское издание, – ответил Богров словами пароля, – с прелестными иллюстрациями художника, мне неведомого.
Поднявшись, он взял свой кофе, книгу и пересел за столик к Щеколдину.
– Ну, теперь давайте знакомиться по-настоящему, – хмуро улыбнувшись своей скорбной, располагающей улыбой, сказал Щеколдин, – я замещаю в боевой организации Николая Яковлевича, в его отсутствие обращайтесь ко мне именно так: «Николай Яковлевич»…
– Хорошо.
– Как
– Я не отдыхаю, Николай Яковлевич, – ответил Богров. – Сейчас не время для отдыха, сейчас время для раздумья, для того, чтобы принять решение, окончательное – для каждого честного человека – решение.
– Будто в Петербурге нельзя думать, – снова усмехнулся Щеколдин. – Или в вашем родном Киеве… Ваш отец, кстати, сколько зарабатывает в год?
– Много.
– Это не ответ, товарищ Богров.
– Более пятидесяти тысяч, мне кажется.
Щеколдин знал от Кулябко, что Григорий Григорьевич Богров зарабатывает чуть менее двухсот тысяч, и Богрову-сыну это известно, он несколько раз выполнял посреднические функции по оформлению сделок на продажу помп – юридическую сторону контракта гарантировала адвокатская фирма отца.
– Как он относится к вашей революционной деятельности?
– Резко отрицательно.
– А ваш патрон Кальманович?
– Он не знает толком о том, что я думаю.
– Но ведь он помогает нашим товарищам, разве нет?
– Это вполне легальная помощь, он ведет политические процессы, вам это известно лучше, чем мне.
– Он вам доводится свояком?
– Десятая вода на киселе, Николай Яковлевич.
Щеколдин отметил и эту ложь Богрова: ему было прекрасно известно от Кулябко, что Кальманович не только вел политические процессы, не только помогал партии финансово, но и давал в своем доме убежище социалистам-революционерам.
– А разве Фриду Розенталь он у себя не прятал? – ударил Щеколдин.
– Помните, из летучего боевого отряда?
– Первый раз слышу.
Фриду Розенталь выдал охранке он, Богров; девушка повесилась в Акатуе после того, как была изнасилована тюремщиками и заболела сифилисом.
– Что ж, значит, товарищ Кальманович настоящий конспиратор, – заметил Щеколдин. – Он не посвящает вас во все свои дела. Отчего? Только ли потому, что свято блюдет партийную дисциплину? Или у него есть основание не до конца доверять вам?
Богров ответил не сразу – он просчитывал, как лучше оступить: обидеться, сыграть недоумение или пустить в ход свое обаяние и юмор. Стремительная логика провокатора подсказала ему, что обижаться сейчас нельзя: вдруг Николай Яковлевич поднимется и уйдет? Тогда комбинация, коронная его комбинация с вхождением в боевую группу террора, провалится. Недоумение не прозвучит, боевики – люди однозначные, они штучек не принимают, это с Кулябко можно играть, охранка – сентиментальна, агента бережет, где их сейчас найдешь, особенно из мира интеллигенции?!
– Куда уж доверять мне, – усмехнулся Богров, остановившись на «версии юмора». – Барич, жид крещеный – что конь леченый, горя не хлебал, побегов с каторги не имеет…
– Вы плохо ответили мне, – сказал Щеколдин. – Не рекомендуй вас достойные товарищи, я бы мог заподозрить в вас двойное дно.
Богров дрогнул, не сдержался:
– Что вы подразумеваете под «двойным дном»?
– То самое, – еще круче нажал Щеколдин.
– Вы не имеете права оскорблять меня такого рода подозрением.