Гори, гори, моя звезда...
Шрифт:
Тем временем преступная мать вернулась из кустов, увидела на волнах детскую шляпку и, все поняв, стала в отчаянии ломать руки.
Крыся зарыдала в голос.
— Ой, лышенько! — завздыхали в темноте и другие зрительницы.
Лента кончилась. Публика, громко топая, двинулась к выходу. Остались сидеть только Искремас и Крыся.
Иллюзионщик утер взмокший лоб и улыбнулся Искремасу.
— Что, коллега, не одобряете? — сказал он нормальным петербургским голосом. — Ей-богу, зря. Народ меня ценит. Они мне хлеба, я им — зрелищ…
Больше Искремас
— Это возмутительно! — завопил он. — Люди истосковались по искусству, а вы их пичкаете черт знает чем! Убирайтесь отсюда вон! Здесь будет проживать Вильям Шекспир!
— Позвольте! По какому праву? — окрысился иллюзионщик.
— По какому праву? — процедил Искремас сквозь сжатые зубы. Теперь он (конечно, бессознательно) играл уже другую роль: не Христа, изгоняющего торговцев из храма, а чекиста, которому этих торговцев поручено арестовать. — По какому праву?.. Я эмиссар революционного театра. То, чем вы тут занимались, — профанация искусства, а следовательно, скрытая контрреволюция!..
И, зловеще прищурившись, он сунул руку в карман — не то за мандатом, не то за наганом.
Зрители, задержавшиеся было в дверях, чтобы послушать скандал, при грозных словах «мандат» и «реквизировать» сразу улетучились.
— Если мандат, тогда — пожалуйста, — потерянно сказал иллюзионщик и стал свинчивать свою механику. — Но уверяю вас, я тоже, в меру своих сил, сеял разумное, доброе и вообще…
— Вам помочь? — неловко спросил Искремас. Ему уже стало жалко побежденного.
Но иллюзионщик испуганно замотал головой, вывел на улицу свой дамский велосипед, взгромоздил на горб аппарат, динамо, шарманку и поехал, вихляя, с базарной площади.
Искремас окинул антрепризу господина Пащенко хозяйским взглядом.
— Крыся! — сказал он и обнял девчушку за худенькие плечи. — Я видел, ты плакала, когда смотрела на экран. Но ведь это была дрянь, подделка… И вообще белиберда!.. А я открою для тебя дверь в настоящее искусство. В новый, удивительный мир!
На оглоблях брички сушились рубахи и подштанники Искремаса. Выплеснув мыльную воду, Крыся прислонила корыто к стенке, взяла топор и принялась щепить полешко — на растопку.
Искремас беседовал в халупе с маляром — тем самым, что красил яблоки. Артист был в свежей белой сорочке и по-домашнему босиком.
— Сейчас, когда нету керосина, соли, спичек — когда вообще ничего нет, кроме сыпного тифа, — говорил Искремас, перегнувшись через стол к гостю, — обыватель испугался революции, попятился… А я, как и в первый день, скажу ей: да святится имя твое!
Маляр слушал, застенчиво улыбаясь, а странные его глаза глядели и на Искремаса и куда-то еще.
— Она дала мне внутреннюю свободу. То искусство, о котором я мечтал всю жизнь, стало теперь возможным… Даже необходимым!
Вошла Крыся, села в уголку и стала штопать носок артиста.
— Я выведу театр на простор площадей. Уличные толпы будут моими статистами, а может быть, и моими героями! Традиционный театр — лавка старьевщика…
— За царем лучше було, — отозвалась Крыся из своего угла.
— Что ты мелешь, дура? — подскочил на месте Искремас. — Кто тебя научил?
— Хозяева говорили.
Искремас успокоился.
— А, хозяева… Что ж, по-своему они правы. Им, хозяевам, при царе действительно жилось лучше. А теперь нам живется лучше, потому что теперь мы хозяева… Кстати, у нас гость. Почему ты его не угощаешь?
— Нема ничого, — с вызовом сказала Крыся.
— Как это — нема? А картошка! Я видел, ты чистила.
— Нема никакой картопли.
— Здравствуйте! Он же сам нам принес. Целый мешок!
Маляр сидел и миролюбиво улыбался.
Искремас вскочил из-за стола и полез смотреть в печку. При этом он говорил гостю:
— Поразительное существо! Упрямая, злая и глупа, как морская свинка. Представляете, она даже не может запомнить, как меня зовут! Ну-ка отвечай — как меня зовут?
— Якиман, — неуверенно сказала Крыся.
— Искремас! Искремас!.. А вот и картошка. Зачем же ты лгала?
— А всех кормить, так сами с голоду подохнем.
— Замолчи! — Он поставил перед маляром дымящийся чугунок. — Вот. Прошу вас… И ты, Крыся, поешь.
Сам Искремас есть не стал. Он вообще ел очень редко; всегда находились какие-нибудь более важные дела. Сейчас, например, комкая в пальцах подбородок, он наблюдал за Крысей:
— Глядите на эту личинку, — сказал он маляру. — Ведь я из нее сделаю актрису. Хорошую актрису… Потому что, как сказал бы френолог, у нее есть шишка искусства!.. Есть, есть. — Он повернулся к маляру. — Да, так вот… Этот ваш городок — пустыня, которая ждет дождя. И мой спектакль будет таким дождем. Ливнем! Я поставлю нечто вроде мистерии о Жанне д’Арк…
Маляр робко кашлянул. Вообще-то, он был прекрасный собеседник — то есть ничего не говорил, а только слушал. Но тут и он не выдержал.
— Не пойдут, — сказал он грустно.
Искремас ужасно огорчился — у него даже губы задрожали. Он побарабанил пальцами по столу, тряхнул головой, отгоняя сомнения, и сказал наконец:
— А я вам говорю, пойдут! Валом повалят!
По улицам местечка двигалась необычная процессия. Шестеро мальчишек волокли за оглобли бричку Искремаса. На бричке был воздвигнут черный деревянный крест, а к этому кресту была привязана Крыся — в дерюжном балахоне и с распущенными волосами.
За повозкой шли мальчишки поменьше, в черных рясах с капюшонами, с факелами в руках.
Возглавлял процессию Искремас, в белой сутане с нашитыми черными крестами. Размахивая горящим факелом, он выкликал:
— Добрые горожане! Идите за мной!.. Мы будем сжигать самозванку и колдунью… Она виновна в том, что она умнее нас и смелее нас, честнее нас! На костер ее за это, на костер! Погреемся у веселого огня, добрые горожане!
К тому моменту, когда бричка выехала на базарную площадь, за нею уже тянулась большая толпа.