Горицвет

Долевская Яна

— Оставьте его.

Йоханс не мог этого предвидеть. Зная всегдашнюю безоговорочную, почти запрограммированную, отстраннность Аболешева, его брезгливое безразличие к этим, как он однажды определил «протохомо, хомо копошащимся», ни в какой предварительной схеме гард Высокого наместника не мог просчитать подобный поворот событий. Отклонение от обычного поведения было слишком вопиющим, перечеркивающим разом любые схемы-прогнозы. Все что он успел сделать — проследить за передвижением Аболешева через толпу. Почему благородный Рэй решил двинуться туда, для чего ему понадобилось покинуть относительно безопасное место и вмешаться в совершенно ненужное ему, мелкое происшествие, заступиться

за какого-то странного жалкого человечка? Зачем, вмешиваясь, надо было столь безрассудно расходовать и без того иссякающую энергию? Вопросы, все равно не находившие ответов в мозгу, механически настроенном на определенную данность. К тому же, Йоханс был не в силах управлять поведением благородного Рэя. Тот имел полное право вести себя так, как считал нужным. Гард мог лишь недоумевать про себя, отыскивая хоть какое-то объяснение его бессистемным поступкам, но ни на секунду не смел уклониться от выполнения обычной работы — Аболешев как никогда теперь нуждался в его защите.

— Оставьте, — снова раздалось над толпой, и в довольно широком полукруге, образованном отступившими людьми, Йоханс увидел сдавленного с двух сторон маленького Капитония с закрученными назад руками — оба половых лоснились и изредка сплевывали. Уверенно опираясь на трость, как всегда слегка надменный, но без обычного бесстрастия на бледном лице, к ним приближался Аболешев.

— Не лезь, барин, — изрыгнув вязкий комок слизи и растерев его ступней, бросил один из акиншинских.

— Нету его князя-то, — не с того не с сего, точно стараясь задавить утробный страх утробным же упрямством, выкрикнул Капитоний. Его бегающие глазки, шныряя то там, то сям, вдруг споткнулись о нечто, удержавшее их на месте. Бледное, четко обисованное в тусклом предвечернем свете лицо Аболешева выражало спокойную решимость.

— Прошу вас, отпустите этого человека, — сказал он, кивнув на дъячка.

— Чего он тебе, а, господин хороший, — буркнул один из половых, тот, что был по-бычачьи насуплен и смотрел исподлобья. — Это дело не ваше — мирское.

— Ихнее благородие отведите в сторонку, — словно кого-то стараясь успокоить, приказал Акиншин, свешиваясь брюхом над перилами крыльца. Скорее всего, он признал Аболешева и немного струхнул. Кто-то из аннинских тоже наверняка узнал никольского барина. Мужики сгрудились теснее. Никому из них не было по душе, что чужак, да еще из господ, мешается в их, мужицкую, перебранку. Их неприязнь к Капитонию, нежданно получившему такого сомнительного заступника, мало помалу начала перерастать в открытую вражду. Акиншинские, судя по всему, почувствовали это не хуже, чем сам Капитоний, обреченно повисший у них на руках.

— Пускай ихнее благородие само ступает своей дорогой, — буркнул насупленный по-бычачьи и сделал широкий шаг к Аболешеву.

«Если он только посмеет дотронуться до него, — подумал Йоханс, — я…» За всю его многолетнюю практику служения в Открытой стране он ни разу не был поставлен в такую критическую ситуацию. Правила ограниченного вмешательства в человеческую действительность и полное внешнее равнодушие к ней Аболешева, до сих пор застраховывали его от крайних мер, и он даже как-то не вполне освоился с мыслью, что вообще сможет когда-нибудь применить их. Но вот активное вмешательство со стороны Аболешева стало фактом, ответная внутренняя агрессия индогенов переросла в физические действия, и эти действия вот-вот должны были вырваться из-под контроля.

— Прочь, — не меняя спокойного тона, но мгновенно изменившись в лице, произнес Аболешев. И тут же одним отточенным взмахом трости отвел занесенный над ним квадратный кулак акиншинского.

Половой, не ожидавший такой наглости,

слегка осел. Распрямившись, с уже налившимися кровью глазами, он метнулся на нежданного врага.

— Да я тебя в мокрое место, сучий ты потрох, — заревел он, не заметив, как холодно вспыхнули опасно сблизившиеся с ним глаза Аболешева. Потом акиншинский половой увидел острый, как лед, и холодный, как сталь, тонкий свет, пронзивший его насквозь через все тело. Тело вздрогнуло и упало, не чувствуя боли, и видя перед собой уходящую вдаль светлую фигуру с отставленной в сторону тростью и обведенную с головы до пят резкой ослепляющей каймой, за которой уже ничего не было видно.

Через секунду убрав руку с контактного пульта, Йоханс услышал дошедшее до него по лонео слегка запоздавшее: «Не надо было, Вер». «Ага, не надо, — мысленно проворчал Йоханс, — а чтобы вы сказали, милорд, если бы я этого не сделал? Впрочем, — Йоханс вздохнул, — скорее всего, герр Пауль прав. Я поторопился и все испортил. Вероятно, он справился бы и без меня, иначе ни за что не позволил бы себе встревать в это ничтожное дело». Ну, право слово, не стоило оно того, чтобы так нелепо обнаруживать себя в самый последний момент, когда эксперимент прерван, все закончилось, и им оставалось только уйти, оставшись незамеченными. Казалось бы, чего проще?

Хотя излучение длилось всего одну десятую долю секунды, хотя подвергнутый ему объект — крепкий индоген (биологический хрон, хомо сапиенс — проточеловек, мужчина, белый, рост 189, вес 96, небольшие повреждения кожи вдоль локтевой кости верхней правой конечности, слабая сердечная мышца, алкоголь в крови 0,8 уровень интеллекта сорок восемь по стобальной шкале) очнулся как ни в чем не бывало через пару минут, хотя видимость свечения была минимальна, а обнаружение, в сущности, уже ни на что не могло повлиять, — все равно он, гард Высокого наместника, впервые выставил защитное поле и пременил тонкий луч. По всем параметрам эксперимента, это было событие экстроординарное. От этого Йоханс и сам, наподобие акиршинского полового, у которого было прервано сознание, не сразу пришел в себя.

Напрасно он полагался на кратковременность излучения. Само собой его интенсивности оказалось достаточно, чтобы отключить обоих половых (второй, тот что продолжал удерживать дъячка, был кратковременно парализован боковой волной) и тем самым позволить Капитонию выскользнуть у них из рук. Капитония непременно тут же схватили бы враждебно расположенные аннинские мужики, но то, что многим из них довелось увидеть, заставило их расступиться, давая напуганному и слегка ошалевшему дъячку возможность убраться по добру по здорову. Значит, свечение оказалось достаточно заметно для всех, кто находился в радиусе десяти-пятнадцати шагов от эпицентра. А таких оказалось не мало.

Йоханс через силу посмотрел на Аболешева. Тот явно мысленно уже на чем свет клял себя за то, что случилось, но по лицу его ничего не было заметно. Только глаза все еще отбрасывали холодный режущий блеск.

Аннинские мужики и бабы все еще странно пялились то на Аболешева, то на очнувшегося трактирного слугу. Половой, пошатываясь и дико озираясь, поднялся на ноги. Свисавший над перилами толстобрюхий Акиншин еще не находил подходящих слов, чтобы как следует отругать своих нерадивых молодцев, упустивших бунтовщика Капитония, а Йоханс только-только успел передать Аболешеву по лонео короткое сожаление, — все это молчаливое непонимание и смутное потрясение продолжалось не дольше минуты — как над крыльцом трактира вновь разнеслось хрипловатое, но почему-то зазвучавшее необыкновенно громко завывание божьего человека. Все немедленно вспомнили о нем и снова всецело обратились в слух.