Горицвет
Шрифт:
— Говорю вам: расступятся облаце, и выйдет из тьмы над ними дух темен, и воззрите на своего истинного князя. — Сказав это, Лука как-то необыкновенно вытянулся всем телом. По его отекшему бескровному лицу словно бы прошла судорога, и его страшные пустые бельма устремились с непонятной необъяснимой и завораживающей исступленностью прямо на Аболешева, на его застывшее и почти такое же бескровное лицо. Под взглядом этих пустых, но будто бы видящих глаз, Йоханс невольно съежился, правая рука снова легла на контактный пульт, и он незамедлительно, что называется, на всякий случай, просканировал мозг слепца.
Никакой
— Князя, — истово завопил Лука и так и затрясся на месте, вытянув перед собой руку с оттопыренным указательным пальцем, нацеленным с необъяснимой точностью прямиком в голову Аболешева. Аболешев стоял неподвижно, зная что сейчас он не должен ничего предпринимать. Его спокойствие никогда не было показным, но сейчас производило впечатление хорошо управляемого натиска. — Вашего князя, — кричал Лука, больно вдавливая руку в плечо маленького поводыря, — узрите его и покайтесь. Князь явился вам.
По толпе пробежало волнение. Все глаза: испуганные, напряженные, еще полные смутного недоверия и уже совершенно завороженные, загипнотизированные, отрешенные и восторженные, не отрываясь, смотрели в одну, четко обозначенную точку — на тонкую, оперевшуюся о трость, фигуру одинокого человека с непроницаемым бледным лицом.
— Ваш Князь, вот он, зрите его… — неистовствовал Лука, и вдруг как-то внезапно умолк, откинул назад тяжелую трясущуюся голову, и промычал, со стоном опускаясь на колени. Его руки, вжимаясь в худенькие плечи мальчика, вынудили и того присесть на ступеньке крыльца.
— Покайтеся перед ним, люди, — уже без крика, словно упрашивая, произнес слепец. — И он покается с вами, наш князенька, наш заступник.
Йоханс не верил своим глазам. Лука вместе с мальчиком стояли на коленях. Мужики, один за другим начали стаскивать шапки и тут же опускаться в утоптанную пыль, на примятую жесткую траву. Бабы и малые ребятишки, тоже валились на землю, приподымаясь, крестились. Акиншин, и тот, будто нехотя, кряхтя и крестясь одновременно, опустил себя на жесткий дощатый пол. И все как один, не сводили завороженных глаз с Аболешева.
«Что это?» — спрашивал себя Йоханс и, поймав несколько обескураженных взглядов, скользнувших по нему снизу вверх, догадался, что на всей маленькой площади перед трактиром он один, не считая Аболешева, остался стоять. Ощущение было пугающее. «Опять отклонение, опять отказ условной нормы повиноваться, опять сбой в строгой схеме прогнозирования». Он пытался перебрать в уме все возможные способы определения реальности, застигшей его врасплох, и не мог сосредоточиться на чем-то единственно верном. «Милорд, вам нужно немедленно уйти с этой площадки», — передал он по лонео сразу же, как только первичный механизм его сознания зароботал. — «Немедленно, иначе я не…». «Хорошо», — с вежливой неопределенностью прервал Аболешев.
Он стоял среди коленнопреклоненных людей, совершенно раздавленный этим зрелищем. Было видно, что хаос его собственных мыслей и ощущений мешает ему на что-то решиться. Он был как никогда растерян, и выглядел беспомощным, совсем по-человечески, почти по-детски,
— Послушайте… — начал было, он и замолк.
Йоханс не мог в эту минуту не порадоваться тому, что простонародный лексикон Высокого Наместника порядочно запущен. Это могло сэкономить им время. Да и вообще, сообщение посредством слов было не в почете у тавров.
— Вы не должны… — с усилием прибавил Аболешев и, протянув руку к какой-то бабе в спадающем синем платке, попытался ее поднять, но немедленно отшатнулся, как только та вместо того, чтобы встать в полный рост, судорожно вцепилась в его руку, припав к ней губами.
— Благодетель, отец родной, — донеслось до Йоханса восторженное рыдание, — заступись, не оставь нас своей милостью.
— Не надо… — Аболешев порывисто выдернул руку.
Дольше он не мог этого выдержать. Решительно и настолько быстро, насколько это позволяла ему растущая телесная слабость, он прошел между коленопреклоненными людьми. Не оглядываясь, двинулся вбок к ограде, прошел вдоль нее и, не скрывая подступившей брезгливости, забрался в коляску.
Йоханс восседавший на козлах заблаговременно вывел кучера из общего всем аннинцам паралича.
— Трогай, — приказал он, с облегчением видя, что мужики и бабы все еще продолжают стоять на коленях.
Кучер, испуганно оглянулся на Аболешева, но не смея, видимо, ничем противоречить, покорно причмокнул и осторожно тронул вожжей правую в паре лошадь. Оставляя за собой клубы серой пыли, они за несколько минут промчались по пустынной улице Аннниского и скоро снова очутились на большой проселочной дороге.
XX
Близились сумерки, и белая мутная мгла, окутавшая дорогу, незаметно превращалась в тускло-лиловый саван. Плавно опадая перистыми клочьями над острыми макушками елей и голыми ветками облетевших осин, она спускалась ниже, в отмирающую траву, придорожные канавы и извилистую колею проселка, застилая их сплошной меркнущей завесой. Едва ощутимый поток воздуха, поколебавшись, доносил все тот же неизменный и горький запах близкого пожарища. Горькая слепота окрестности, исчезавшей во мгле, отзывалась в каком-то непроизвольном, томительном замирании всего и вся, что составляло когда-то ее жизнь и цельность. Но как это не странно, дорога была довольно оживленной.
На перекрестке с Инским трактом, от которого шло ответвление на Никольское, попалась медленно ползущая, тяжело нагруженная крестьянская телега. Лошадью правила молодая баба в нарядной свитке и красиво подвязанной яркой шали. Между мешков на телеге виднелись головы троих ребятишек. Один, что постарше, удерживал корзину с живыми гусями, девочка цеплялось за какой-то большой сверток и держала за руку самого маленького. Старший мальчик, лет двенадцати, в лаптях и распахнутом армячке, с большим дорожным мешком за плечами, шел рядом с телегой.