Горицвет
Шрифт:
Ясный сухой свет солнечного дня уже наполнялся густыми предвечерними тонами, сквозившими сквозь чахлую желтую, а кое-где еще и пыльно-зеленую листву деревьев, поднимающихся за фасадами домов. Вспыхивая матовым блеском на куполах Преображенского собора, он пробегал, чередуясь с фиолетовой тенью, по булыжной ряби мостовой и, проникая сквозь натянутую белизну раскрытого зонтика, охватывал ровным розоватым сиянием возбужденное лицо Жекки, оставляя Елену Павловну во власти зябкой полумглы. Приветливое радушие, сиявшее в глазах Жекки, удививляло и притягивало.
При первом же столкновении с разминувшимся с ними извозчиком, который вез старуху Беркутову, не
— Кто это? — только и вымолвила Елена Павловна, даже не рискнув оглянуться на оставшегося позади великана.
— Сом, — коротко отозвалась Жекки и почему-то по-детски смешно захихикала.
Елена Павловна не стала докучать ей расспросами, потому что они уже въехали на Садовый Бульвар. Извозчик высадил их возле кондитерской Матвеева.
XII
Гуляющая публика заполнила весь Бульвар. По широкой липовой аллее, упиравшейся одним концом в набережную, где под полотняным навесом играл духовой оркестр, неспешно в обоих направлениях — туда и обратно, — бродили нарядные горожане, в основном, степенные пары, разбавленные более многочисленными группами с детьми или иными выводками родственников. Всё шло чинно и благонамеренно.
Жекки, подхватив одной рукой локоть сестры, а другой, удерживая легкий, сквозящий оранжевым светом, зонтик, словно повинуясь веянью медленных «Амурских волн», потянула Елену Павловну за собой. Елена Павловна, ни жива, ни мертва, ощущая все ту же натянутую неподвижность улыбки на своих окаменевших губах, покорно повлеклась за сестрой. Когда они вошли в аллею и окунулись в толпу, у нее было такое чувство, будто она только что рухнула с обрыва вниз головой. И только горячее уверенное прикосновение Жеккиной руки, и ничем до сих пор не поколебленное радостное спокойствие, отражавшееся в каждом взгляде, в каждом движении упрямой Малышки, еще как-то удерживало Лялю от постыдного бегства. «Боже мой, боже мой», — монотонно проносилось в ее голове, словно за одну секунду превратившейся в пустой резиновый мяч. Все мысли и ощущения сосредоточились на одном — непреодолимом томительном страхе ожидания, страхе неизвестности. Оставалось только положиться на Жекки. Но что она могла?
Как только они появились на Бульваре, ряды гуляющих, вокруг них словно раздвинулись. Словно в разноцветный, испещренный белыми кружками дамских зонтиков, равномерный поток вдруг кто-то бросил с высоты тяжелый камень, от которого одномоментно начали разбегаться круги. Этого нельзя было не почувствовать. Проходившие мимо них люди ускоряли шаги, стараясь изо всех сил пройти так, чтобы не встретиться с ними глазами. Встречные в лучшем случае едва заметно кивали, некоторые в ужасе округляли глаза, а иные уж совсем демонстративно разворачивались или, остановившись, бросали злобные вгляды.
И когда Елена Павловна, теряя остатки самообладания,
Выручил случайно подвернувшийся и, очевидно, недавно приехавший в город поручик Малиновский. Он был хорошо знаком, прежде всего, Жекки, по совместному летнему времяпровождению. В те жаркие месяцы (о чем никто из горожан, разумеется, еще не успел забыть) примерно в трех верстах от Инска стоял военный полевой лагерь. Проходили какие-то ученья, и офицеры, днем занятые службой, вечерами съезжались в город, где очень радушно принимались чуть ли не в каждом доме. Как раз тогда среди них выделилось сразу несколько весьма серьезно настроенных поклонников Жекки. Кокетничать с ними, по ее словам, было сущим наказанием, а впрочем, в чем-то увлекательным и забавным.
Малиновский — низенький, плотный, двадцати с небольшим лет, с круглыми, как пуговицы коричневыми глазами на миловидном младенчески-пухлом лице без малейших признаков растительности, страдающий от несильного заикания, обострявшегося только в случае особенного волнения, и при том скрытно-самолюбивый и страшно обидчивый, не принадлежал к числу активно флиртующих. По привычке тихого заики, усвоенной, очевидно, еще с детства, он держался поодаль от товарищей, был молчалив, однако, не переставал бывать во всех компаниях, где случалось появляться Жекки во время ее нечастых наездов из Никольского.
В ее присутствии Малиновский как-то особенно явно стушевывался, принимал нарочито мрачный обиженный вид, и при этом всякий раз, встречая и провожая ее длинными, немигающими взглядами, становился похож на маленького плюшевого медвежонка, донельзя милого и забавного. В том, что Малиновский не мог остаться равнодушным к ее дерзкому обаянию, Жекки нисколько не сомневалась. И теперь, повстречав ее вместе с сестрой на Бульваре, поручик повел себя ровно так, как того требовало убеждение Жекки. Едва заметив их, он задорно откозырял и подошел с решимостью самого доброго старинного приятеля.
Его плотная коренастая фигура, затянутая в образцово подогнаный темно-зеленый, казавшийся почти черным, мундир, смотрелась весьма внушительно: два ряда расходящихся кверху блестящих пуговиц, тугой стоячий воротник, обведенный тончайшей красной тесьмой и скованный четырьмя паралельными скобами золотых петлиц, мерцающий блеск погон — массивный полковой номер зажат в треугольник из трех серебряных звезд поверх светло-синего пробела, резко обводящий талию и, тоже поблескивающий на солнце, галунный пояс.
Увы, увы, дни этих игрушечных мундиров с их разноцветными полковыми отличиями, дни золотых галунов и перевитой серебром канители, дни картинного разнообразия и допотопно сложных отличий были уже сочтены. Меньше чем через год все это пышное великолепие, весь старый, славный бравурный блеск воинственных русских униформ захлестнет одной гигантской грязно-зеленой волной хакки — безликим цветом Большой войны. И тот же Малиновский — преждевременно зачерствевший пехотный штабс-капитан, стоя по колени в жидкой окопной грязи с погасшей папиросой в зубах под накрапывающим галицийским дождем, будет вспоминать, как сказочный сон тот далекий сверкающий день другой своей осени. И тот день, и ту женщину, от которой нельзя было оторвать глаз, и самого себя, тоже другого…