Горицвет
Шрифт:
— Я не хочу, — коротко сказала Жекки. Боль из сердца уже отхлынула, словно распределившись вместе с течением крови по всем внутренним органам. Жекки чувствовала теперь более слабое, но зато неутихающее давящее ощущение во всем теле. Такое с ней бывало только, когда проходил ее неизбывный страшный «сон». Ощущение, казавшееся по временам просто непереносимым.
— Э, да я вижу, вы, голубушка себя не жалеете. Вас должно быть мигрень беспокоит? — сказал доктор и поднялся.
Он подошел к стеклянному шкафу, стоявшему за его рабочим столом. Жекки знала, что в этом шкафу Николай Степанович хранил помимо лекарств разные химические реактивы и приспособления для химических опытов, которыми когда-то в молодости увлекался. Насыпав в стакан с водой какой-то порошок, и дождавшись, пока тот хорошенько
VIII
«Аболешев обречен, — проносилось в ее сознании, — как кто-то говорил еще раньше, совсем недавно. Сейчас не важно, когда, не важно, кто. Важно, что я это и сама знала задолго до всех докторов и предсказателей. И я ничего не могла с этим сделать, даже если бы захотела. Аболешев не позволил бы мне вмешаться, как не позволил заговорить с собой Николаю Степановичу. Мне ли не знать, каким неприступным может быть Аболешев. Он не позволил бы вмешиваться в это никому на свете, потому что для него это… эти дымные сны — стали важнее всего. Как только я попробовала бы его остановить, он тотчас же уехал бы или… Но ведь я и попробовала, я едва-едва намекнула ему, как он стал не похож на себя, и почти сразу уехал. Я могла сделать тоже самое на год или на два раньше. Результат был бы одинаковый. И значит, я должна приготовиться к самому страшному, к тому, о чем сказал доктор — Аболешев может умереть в любую минуту…» — в эту секунду Жекки почувствовала тупой страшный толчок сердца, от которого у нее потемнело в глазах. — «Я не смогу никогда не смогу к этому приготовиться. Бессмысленно заставлять себя. Как бессмысленно останавливать эти мысли, они все равно теперь от меня не отстанут. С этими мыслями придется смириться, с ними придется жить…»
«Жить? Но разве я смогу жить?» — Вопрос, поразивший Жекки прямотой и какой-то ранее не ведомой ей предельной насущностью. — «Если скоро, может быть, очень скоро Аболешев умрет, значит и я… Что же будет со мной? Может быть, его отъезд стал неизбежным потому, что он знает — я не переживу… Ну, конечно, он все обо мне знает, он все заранее знал, предвидел, предусмотрел. И возможно, почувствовал, что развязка совсем близко, и решил избавить меня от этого зрелища, от всего этого надвигающегося кошмара, как избавлял от созерцания своей болезни. Может быть, он считает, что на расстоянии мои переживания будут слабее, и я не умру. А ведь я, кажется, так же как он, вместе с ним, иду по тому же краю… да, да, отчего я не поняла это сразу, как только мне приснился мой сон. Сон вернулся совсем неспроста. Он никогда не был случайным, и всегда значил намного больше, чем простой ночной кошмар. И он вернулся ко мне сразу, как только Аболешев оставил меня, и не отпустит, пока Аболешев не вернется. А если он не вернется, то сон… я не смогу, не выдержку, так или иначе. Это адское видение доканает меня, потому что оно живет во мне, и от него нет спасения. Значит, я умру!»
Жекки стиснула глаза, чтобы превозмочь подступившую к ним, отливающую багрянцем боль. Но тотчас что-то другое сильное колыхнулось в ее сердце, и в душе, подобно светлому блику, пресекавшему когда-то ее ночные кошмары, вспыхнуло озарение: «Серый!» Вторая часть единого, неразрывного с ней чувства, мгновенно воспротивилась обреченности, сомкнувшейся над первой его половинкой. И знакомая, безудержно-живительная волна прокатилась по всем ее кровотокам, обдав горячим пламенем. «Вот кто удержит меня, — ясно прозвучало вслед этому волнению. — Пока Серый остается во мне, остается жизнь… даже, если моя воля, и эта тоска по Аболешеву ведут к смерти, я не смогу умереть, пока есть Серый. Я же люблю его и, возможно, Аболешев тоже знал об этом». — Жекки никогда раньше не думала, что Аболешев мог догадываться о ее странной преданной дружбе с волком, а сейчас такая возможность показалась ей настолько вероятной, что она как всегда с запозданием поразилась своей душевной слепоте.
«Ну,
А я… я даже не знаю, где мне его искать, куда ехать, чтобы увидеться с ним, чтобы сказать, как он не прав. Я бы сказала, что все знаю, что меня ничего не пугает, и что я хочу только одного — быть с ним рядом все время. Быть до конца. И до чего же это обыденно, до чего просто! И как Аболешев мог не почувствовать этой простой очевидности. Или нет… Совсем не так. По-другому… Аболешев все прекрасно почувствовал, но все равно не захотел. Его непреклонность в том, что касается его личной свободы сильнее сострадания. Вот почему он… Хотя о чем это я? Он все время только и делал, что сострадал мне. Он все время любил меня, и поэтому устроил все это… Он убедил себя, что так будет лучше. Но господи, боже мой, неужели я его больше не увижу?»
Сердце Жекки вновь застонало. «Вот уж с этим я ни за что не смирюсь. Я должна его увидеть, и если он сам не объявится в ближайшие дни, то поеду его искать — в Нижеславль, в Москву, за границу… — Жекки немного перевела дух, и непроизвольно дотронулась рукой до груди — так бешено заколотилось в эту минуту ее сердце. — А пока я поеду домой, в Никольское, там будет легче, там я увижусь с Серым. Серый, Серенький — вот, кто мне сейчас нужен больше всего на свете. Если с ним что-то случиться, если Серый исчезнет для меня, также как Аболешев, ну тогда все будет кончено без всяких оговорок. Мне нужно увидеть хотя бы одного из них, или я сойду с ума».
Все эти мысли, переплетенные с болезенными ощущениями, промелькнули в голове Жекки за две-три минуты. Она все еще сидела на стуле в кабинете доктора Коробейникова, не замечая, как тот внимательно всматривается в ее лицо, видимо выжидая, не потребуется ли ей какя-нибудь более существенная помощь, чем стакан воды.
Повстречавшись с ним глазами, Жекки подумала, что неплохо было бы рассказать этому добросердечному умному человеку о своем страшном сне — кружении. Ведь Николай Степанович хороший доктор. Он мог бы посоветовать ей какие-нибудь успокаивающие капли или — снотворное. Такое лекарство было бы вовсе не лишним для нее, тем более, если она собирается уехать в древню, а оттуда, возможно, еще куда-то. И в деревне, и в дальних странствиях успокоительное снадобье очень даже пригодилось бы. Но Жекки знала, что рассказав про свой сон, она неизбежно затронет нечто такое, что ни в коем случае не должно стать известным другим людям. Она уже поняла, что «кружения» — это умирающая часть ее души, связанная неразрывной болью с Аболешевым. И сейчас осознала, что предпочитает дать этой части души умереть так, как ей предназначено естественным порядком вещей. Она приготовилась стерпеть всю предназначенную ей пытку до конца, потому что, пока в ней жило страдание, она знала, что Аболешев еще живет. Ей казалось, что она готова выдержать любые страдания и терпеть их сколь угодно долго, лишь бы знать, что вместе с ними продолжается жизнь Аболешева.
Поэтому единственное, о чем Жекки позволила себе попросить Николая Степановича, очнувшись от переживаний, был порошок от мигрени. Когда Николай Степанович протянул ей картонную коробочку с порошком, Жекки взяла ее, уже не чувствуя той давящей изнутри тяжести, что несколько минут назад едва не привела ее к болевому обмороку.
— Благодарю, — сказала она, вставая. Жекки видела в глазах доктора безмолвно звучащий вопрос: «Совладаете ли вы с тем, что на вас обрушилось?» В том, с какой упрямой волей Жекки произнесла слово благодарности, как ей показалось, она вполне выразила ответ.