ГориславаПовести

Колыхалов Вениамин Анисимович

Нюша до позднего вечера долго искала за поскотиной своего бычка. Яшка-беглец зачастую пропадал черт знает где. И молодым он бугайничал, гонял встречных прохожих. Его били кольями, швыряли в него поленьями, комками засохшей грязи. Отыскала гуляку, пригнала, заперла в стайку. Спать не хотелось. Савва дрыхал под своим пологом с при-храпом, выкрикивая со сна: штыки примкнуть! окружай! хенде-хох! Жена наслушается за ночь команд — сама себя на поле боя видит. Ни разу не упрекнула Савву. В сонном мозгу его часто вскипали давние страшные видения.

Нюша вышла на бережок, присела

на вкопанную беседку. Деревенский гармонист Егорка Старков у взвоза рьяно терзал трехрядку. С появлением бородачей-гитаристов Егорка стал ревниво относиться к ним. Приезжие парни увели всю его девичью паству. Ореховая и подсолнечная скорлупа теперь сыпалась не возле гармониста. Не возле него слышался визгливый смех, частушки, любимая песня «Вот кто-то с горочки спустился». Егорка ежевечерне подхватывал видавшую виды гармонь и выходил на свою важную вахту. Он твердо решил не прибиваться к чужой стае и звонкой гармонью посрамить гитары. Магнитофонные завывания вспугивали сонных стрижей на яру. Раздосадованный Егорушка чинно садился на чурку возле поленницы дров и поливал с берега разудалыми звуками. Казалось, выносливая трехрядка вот-вот научится произносить слова: «Хвастать, милая, не стану, знаю сам, что говорю…» Гармонь говорила и говорила. Задорно, смело, разливного. Заглушала цыганскую удаль гитары.

До Нюши ясно доносилась вся музыка. Вдруг в вызвон инструментов из-под ярка резко вплелись девичьи умоляющие слова:

— Оой, даа отпустиите!

Барахтанье, сопение.

— Оой, даа что вы со мной деелаете!

Короткая настороженная тишина. Потом виноватый, плаксивый голос:

— Ой, да как я теперь мамке буду в глаза глядеть…

Свинарка Нюша не могла определить по голосу, кто из деревенских девок угодил в лапы одному из нагрянувших волков. Вроде ойкала доярка Дуся Мартемьянова… может, заведующая колхозным клубом Мила? Нет, эта в подобной ситуации ойкать не станет. Наверно, Дуська.

Тихонько прихромала Нюша к обрыву, глянула вниз. Но даже и в белую ночь ничего нельзя было рассмотреть сквозь молодые тальники. Нюшу возмутила чья-то противная женская покорность. Она перебросила скорый мосточек в свое быстролетное девичество. Представила над собой широкоскулое остяцкое лицо, раздутые ноздри, слюнявый протабаченный рот и поежилась. Она тогда исходила криком, царапала остячонку глаза и щеки, рвала на нем сатиновую рубашку. Он душил ее твердой, намозоленной веслами ладонью, изнурял борьбой, как паучина изнуряет попавшую в сеть бабочку.

Громко плюнув в сторону тальников, Нюша швырнула туда кусок дерна. Прислушалась. За тальниками было мертво. Только гармонь и гитара неуступно блажили в ночи. Не могли перепеть друг друга басы и струны.

Егорка в деревенском клубишке крутил кино. По-актерски мог читать длинные монологи из фильмов. Выбирал словеса про любовь, про веселую перебранку на гусарских пирушках. Когда рвалась изнуренная бесконечными сеансами кинолента, кто-нибудь из зубастых механизаторов кричал: кинщика на мыло! Егорка зажигал свет, кидал в квадратное окошечко кинобудки обтирочную ветошь. Вспарывал шуматок в зале криком:

— Воткните в

пасть болтуну этот кляп!

Однажды швырнул обтирку, и она угодила на лысину колхозного бухгалтера. Всплеснулся смех. Степенный солидный страж артельной кассы побагровел от обиды. Повернулся лицом к кинобудке, бросил комок ветоши в аппаратную. Промахнулся, не угодил в одну из двух дыр.

— Эй, культурник! Ты скоро и гранаты швырять начнешь.

— Тебя бомбой не оглушишь.

— Чего?!

Но киномеханик уже потушил свет и выпустил из недр кинобудки конусный световой столб и надбавил звука. На экране с обворожительной улыбкой появилась Любовь Орлова. Все вмиг забыли Егорку и разобиженного лысого буха. Вблизи Васюгана экранным половодьем текла «Волга-Волга». Шлепал по волжской воде старомодный колесник. Разворачивалась иная жизнь, иные страсти-мордасти.

И вновь в отведенный час взревывала у поленницы Егоркина гармонь. Никто, как раньше, не отгонял лопухом от лица гармониста надоедливых комаров и мошку. Никто не приплясывал рядом, не вздыхал под печаль басов. Прибегали пацанята, утекшие от загулявших родителей. Стояли, ввинчивали в носы грязные пальцы.

Чесали пузо, ноги. Постоят, поглазеют на одинокого гармониста и стрельнут по песку к гитарной музыке. Там людно, весело. Бородачи новые песни горланят. Многие слова непонятны ребятам и оттого обретают загадочность, веют сказкой.

Первой отбилась от веселого табора Дуська Мартемьянова. Подъюлила виновато к гармонисту, встала в сторонке, молчит. Егорка тоже рот не тревожит. Трехрядка громче прежнего старается, славит Подгорную широкую улицу. Даже луна заслушалась, немигающе воззрилась на воду, берег, ровную поленницу. Смотрит заинтересованно на гармониста и на дояриху. Внезапно Егорка оборвал игру. Пфыкнул мехами, застегнул гармонь на обе пуговицы. Встал и отправился домой.

— Егоры… а, Егоры…

Не обернулся. Нарочно стал загребать полуботинками уличную пыль: пускал дымовую завесу.

— Погоди… сказать надо…

Парень разухабисто свистнул. Кивнул луне и запел:

— Й-е-хал я из Берлина, й-е-хал мимо Орла, та-ам, где ррусская сла-ва все тро-опинки прр-ошла…

Пропел куплет, бросил песню. Шел, бормотал вслух:

— Знал, что ваши выкрутасы скоро кончатся… Фу ты, ну ты, ножки гнуты… дезертирки, перебежчицы… гитары захотели… невидаль бородатую глядеть… сейчас пуп надорву от смеха…

— Егоры, а Егоры, — доносилось как со дна глубокого колодца.

— Заладила, курица, раскудахталась…

К концу августа экспедиционный десант внезапно исчез. Приехали вечером из заречья колхозники после сенного страдования, не увидели возле старых осокорей многоместных палаток. Кругом валялись пустые бутылки, консервные банки, сигаретные пачки, кучи всякого хлама. Собаки обнюхивали тряпки, каждый клочок бумаги. Подбирали колбасные шкурки, хлебные куски. Нюшина дворняга отыскала обертку из-под масла и за два жевка сожрала тонкую, хрустящую бумагу.

Над потухшим костром на березовой поперечине, где висел ведерный котел, болталась грязная, пропитанная потом и комариной мазью энцефалитка.