Горит восток
Шрифт:
Ну, поешь еще, Паша, миленок ты мой!
Павел во всем слушался Устю, брал, что она ему подавала.
Откуда ты все это взяла? — счастливо спрашивал он.
Купила, Паша, на деньги купила. Работала я здесь, шила, на начальство стирала, полы в квартирах мыла. Да с собой деньги были!
И в который уже раз повторяла:
Думала, не дойду в Зерентуй этот проклятый, не найду тебя здесь, не дождусь, когда будем мы вместе.
Она не корила Павла, ни в чем не упрекала его. Ни в том, что он когда-то отверг ее любовь, ни в том,
Паша, куда мы уйдем?
Нет, Устя не тешила себя минутным счастьем. Она знала, что самое трудное в жизни у них только начинается. Но как пришла она из Невапки в Горный Зерен-туй, так она готова была идти куда угодно, лишь бы не разлучаться с Павлом. Опа могла бы издать его у тюремного забора и еще те пять лет, какие ему оставались до конца срока, чтобы потом разделить с ним судьбу ссыльнопоселенцев. Она согласна с ним жить и с беглым, деля каждый день тревоги и опасности. Пусть только он скажет, где и как жить.
Павел думал. Там, в Невапке, все было проще. Зачем любовь пришла, когда любить невозможно?
Уйти нам с тобой некуда, — сказал он, взяв ее за руку, — для меня одного дорога была. А жить бродягой я не могу.
Toй дорогой, Паша, где пройдут твои ноги, пройдут и мои. Будем вместе.
Я, Устя, бежал, чтобы в Маньчжурию… на войну. Говорили мне, что возле железной дороги солдатскую одежду можно достать. Кто узнает тогда, что я с каторги?
Все равно. И я буду с тобой. Где ты, там и я.
Ты-то как будешь?
За ранеными стану ухаживать.
Они поговорили еще. Но сколько и как ни прикидывай, все было ясно: идти им сейчас, кроме как в Маньчжурию, некуда.
Устя подала ему узелок.
Возьми, Паша, переоденься.
В узелке были крестьянские штаны, рубаха, чирки и фуражка. Всё старое, ношеное, чтобы никому не бросилось в глаза.
Надевай, надевай! На свои деньги купила.
И пока Павел переодевался, Устя ему рассказывала:
Уходила я из Неванки, до последней черепушки, до последней питочки все хозяйство свое продала. И положила себе зарок: деньги не трогать. На самый крайний случай оставить. Знала, какой он будет, крайний случай…
Устя! Да как же ты до Зерентуя дошла?
Ничего, дошла. Не надо, пе вспоминай. Помогали люди.
Устя принесла с собой спички. Павел разжег маленький костер. Оп пм был совсем не нужен, но хотелось полежать возле огпя, поглядеть на его веселые язычки, облизывающие сухие еловые сучья. Дыма от костра почти не было вовсе, бояться нечего.
Устенька, — вдруг сказал Павел и приподнялся на локте, — а может так быть: провоюю я до конца и жив останусь? И потом навсегда останусь солдатом. Старым солдатам, говорят, можно с женами быть.
Я не знаю. Если можно так, так и останемся…
Павел
По этой родинке я тебя среди тысячи узнаю. — Подумал и отказался: — Нет, тебя и так ни с кем не спутаешь. Такая только ты одна. И почему оттолкнул я тебя в Неванке?
Если бы к каждому но заказу любовь приходила, — Устя припала своей щекой к его щеке, — чего бы ею дорожить? Кому она, такая любовь, нужна? А наша теперь крепче стали будет!
Костер погас вовсе, па углях лежали легкие, серые хлопья пепла.
Паша, нам надо идти, голубенок мой, — сказала Устя, становясь на колени и заплетая в косы свои распустившиеся волосы.
Павел поднялся, прищурился на солнце.
Середу обязан я три дня ждать. Так мы условились.
Середа не придет.
Почему?
Его убили… Не хотела я тебе сразу сказывать.
Павел сдвинул брови, горько подумал: «Так… Мне помог, а сам погиб!» Отчетливо вспомнились живые, со стариковской озорнинкой глаза и неожиданно с грустью сказанные им слова: «Значит, и без Середы земля обойдется…» Вот и обошлась. И наговоры от пули не уберегли. А он, Павел, остался. И пуля его не взяла. Значит, не может земля без него обойтись.
26
Они стояли в мелком густом перелеске, невдалеке от Оловянной. С этой станции воинские эшелоны сворачивали еще круче к югу, к маньчжурским сопкам. Павел посмотрел на солнце. К вечеру смело можно добраться до станции. И там… Что будет там? Надо Устю сначала послать, не купит ли она для него солдатскую одежду.
Устя очень похудела за долгие дни таежных скитаний, но стала еще красивее, еще желаннее.
Паша, последнюю ночь побудем вместе?
Они выбрали место для привала. Ночь обещала быть тихой и теплой. II все же хорошо развести хотя маленький костер! Без огня человеку тоскливо.
Устя, ты побудь тут, а я пойду наберу сухого хвороста, — сказал Павел, — внизу должен быть сушнячок.
Спускаясь косогором в лощину, Павел вдруг столкнулся с солдатом, торопливо шагавшим навстречу ему. Сбив набок свою бескозырку, солдат то и дело отирал рукавом пот с обожженного солнцем лица. Заметив Павла, он кинулся было в сторону, то же одновременно сделал и Павел. II оба остановились. Если и тот и другой боится встречи, значит, бояться ее нечего.
Ты кто такой? — сияло спросил солдат.
Оп был в годах Павла, только суше его и ниже ростом. Рубашка, подпоясанная широким кожаным ремнем с начищенной медной бляхой, висела на нем мешком. Велики для его роста были и штаны. Павлу подумалось: «А вот мне бы как раз впору подошло».
Бродяга я, — спокойно ответил он солдату: — А ты, дезертир, что ли?
Там сподряд всех убивают, — смахивая пот с лица и жалобно глядя на Павла, сказал солдат, — целыми составами раненых везут. Навалом. В крови, в бинтах… Аж голова кружится, смотреть не могу.