Горит восток

Сартаков Сергей Венедиктович

Это Алексей Антонович перевел наш разговор на язык формул, — сказал Буткин, — это он первый стал изображать путь революции как железную дорогу.

Да, но вы придумали к нему подъездные пути! — уверенно воскликнул Алексей Антонович. Теперь ему становилось все яснее, что прав именно он, а не Буткин.

Так спорят, когда спорить не о чем, — с раздражением сказал Буткин. — Что же, для нового знакомства, пожалуй, вы поступаете правильно. — Он залпом выпил стакан остывшего чая и стал прощаться, пообещав зайти вновь через четыре-пять дней, после того как он съездит в Тайшет.

Все

трое поднялись из-за стола и, как всегда при прощании, стояли, разговаривая о пустяках.

В этот момент Алексей Антонович, стоявший лицом к окну, увидел, что по противоположной стороне улицы медленно идет Лебедев, одетый так, как одеваются мелкие конторские служащие. Последний раз он приходил за брошюрами ночью и снова предупредил: «Приду — так ночью». И договорился с Алексеем Антоновичем и Ольгой Петровной об условном знаке, подтверждающем, что в доме все спокойно: днем на окне, выходящем в улицу, должна стоять цветущая герань, а на ночь из подворотни должен высовываться кончик метлы. Алексей Антонович тогда отнесся к этому несерьезно, как к забавной игре, однако исправно каждый вечер выталкивал в подворотню конец метлы, — герань с окна снимать было не нужно.

Как быть теперь? Спокойно в доме или неспокойно? И Лебедев идет сейчас сюда или прохаживается по улицам, ожидая ночи? Буткин так хотел встретиться с ним. Вот она, встреча, только показать ему Михаила в окно…

Все эти мысли промелькнули в голове Алексея Антоновича стремительно быстро. Он даже говорил о каких-то пустяках в это время. И только Ольга Петровна сразу же поняла по его лицу, что он неожиданно чем-то встревожился. Вслед за ним она спокойно перевела взгляд на окно. Ольга Петровна хотя и не знала о разговоре сына с Буткиным, происшедшем между ними, пока она на кухне готовила чай, но сразу решила — сын не хочет показать гостю, что видит Лебедева, значит заходить к ним в дом сейчас Лебедеву нельзя. Она нашлась.

Одну минуточку, — сказала она Буткину, быстро подошла к окну, сняла горшок с геранью и вернулась вместе с ним к столу. — Простите, Семен Аристархович, вы понимаете что-нибудь в цветах? Мы с Алешей так много всегда спорим об этой герани — какой это сорт. — и так всегда безрезультатно, что мне хочется вас в нашем споре сделать судьей.

Буткин удивленно посмотрел на Ольгу Петровну, на цветок, пожал плечами.

Я совершенно ничего не понимаю в цветах, — сказал он, — но я согласен стать судьей и решаю спор в вашу пользу, Ольга Петровна.

Алексей Антонович снова взглянул в окно. Вот Лебедев прибавил шагу и повернул в переулок.

Почему вы так решаете, Семен Аристархович? — спросил он, ощущая, как снова подвижными становятся мускулы лица.

Потому, что вы бездоказательно спорите, очевидно, всегда, — напомнил Буткин и, поклонившись еще раз хозяевам дома, пошел одеваться в переднюю.

3

Киреев безуспешно пытался отыскать нити, которые привели бы его к раскрытию группы подпольщиков, занимавшихся распространением нелегальной литературы.

Сразу же после ареста Лизы он устроил повальный обыск в бараках и в палатках.

Обыск не дал никаких результатов. Но едва Киреев с арестованными уехал в город, как к Маннбергу пришли целой толпой рабочие и потребовали улучшения условий труда. Узнав об этом, разозленный Киреев помчался снова на участок строительства. Маннберг перечислил ему требования рабочих.

Если бы я был так называемым рабочим, в данном случае даже я бы забастовал, — выслушав Маннберга, сказал Киреев. — Они требуют с вас еще очень мало, не больше того, что им положено по закону. Я ожидал худшего. Готовился, так сказать, к суровым мерам.

Аппетит всегда приходит во время еды, Павел Георгиевич, — с раздражением отозвался Маннберг. — Как вы не понимаете, что это только проба.

А вы хотите, чтобы они с самого начала уже проломили вам голову? Я так думаю, Густав Евгеньевич, что в данном случае вам кое-что придется сделать для рабочих. Но предупредить, что больше поблажек никаких не будет.

Для этого вам незачем было приезжать сюда, Павел Георгиевич, — отрубил Маннберг, — это я мог бы сделать и без вашего совета.

А это разве вам очень дорого станет? — язвительно спросил Киреев. Он знал, какие куши отхватывает Маннберг на обсчетах рабочих и на всяческих других комбинациях, завидовал этому и злился, что ему Маннберг всегда несправедливо мало дает — подарков, конечно.

Да я не сведу тогда концы с концами. Вас это, понятно, не беспокоит! Деньги рабочим платите не вы, а я. Чем я, по-вашему, должен с ними рассчитываться?

А когда вы доведете их до того, что они с вас потребуют «царя долой», — уставился в него Киреев, — тогда, так сказать, чем вы будете рассчитываться?

Это уже не по моей части, — наигранно рассмеялся Маннберг, — когда они «царя долой» потребуют, рассчитываться будете вы и… очевидно, пулями.

Я предпочитаю пока поберечь так называемые пули, — сказал Киреев. — Всему свое время.

А я предпочитаю пока поберечь так называемые деньги, — передразнил его Маннберг. — Всему свое назначение.

Вам — деньги, рабочим — пули, — проворчал Киреев, — а мне?

Вам — награды, медали, кресты, чины, повышения

по службе.

Да, — мрачно сказал Киреев, — мне известен доподлинный случай, когда на рудниках Алтая полицейского урядника, перепоровшего недовольных, рабочие после убили. В моем распоряжении нет сейчас силы, способной, так сказать, путем вооруженного принуждения поставить недовольных на колени. Грозить же только на словах не имеет никакого смысла. И небезопасно, в том числе и для вас.

Они еще поспорили некоторое время, но сговорились на том, что Маннберг удовлетворит некоторые мелкие требования рабочих, а Киреев даст ему разрешение пригласить на участок Мирвольского.

Все же вы зря, Павел Георгиевич, потакаете рабочим, — заканчивая разговор, заметил Маннберг, — тем самым вы придаете им силу, оставляете повод выдвигать новые требования. Сейчас пока еще пе нужен взвод солдат, для них достаточно было бы одного вашего вида, предупреждающего выступления.

Вы, очевидно, Густав Евгеньевич, считаете меня за так называемого дурака.