Горит восток
Шрифт:
Клавдея вскинула на него печальные глаза. «Принеси!» Будто есть у нее что-нибудь? Будто дом есть у нее?
Порфишенька, нет у меня ничего.
Попроси у хозяев… — Голод выдавил у него эти слова. Он пожалел, что сказал их.
Клавдея покачала головой.
И хозяев никаких нет. Выгнали меня.
Выгнали? — Порфирий не понимал. Он. сам вовсе недавно был во дворе Василева. — Когда? За что тебя выгнали?
И Клавдея начала свой новый рассказ. Говорила, как и в первый раз, подробно, не пропуская ничего и ничего не утаивая. Так ей было
Порфирий все время слушал молча. Тут вдруг он вскочил. Гнев охватил его.
Я поджег дом Василева?! — закричал он, сжимая кулаки. — Гад! Гад Лакричник!.. Это он… Он и про Лизу тогда говорил.
Порфиша, погодь. Погодь, милый, — Клавдея тоже вскочила вслед за ним. Стала рядом, ростом высокая, а Порфирию только лишь до плеча. — Не вини его. За тебя говорил он. Сама слышала я. Прямо в лицо Ивану Максимовичу крикнул, что не ты, а он, сам Иван Максимович, поджигатель.
Слышала? Ты слышала? Так он сказал?
Да. Вот за это и выгнали меня.
Рука Порфирия бессильно опустилась. Все сразу спуталось, смешалось.
Ты сама слышала?
Сама. А прежде, правду тебе сказать, думала и я на него: паскудный он человек.
Слова Клавдеи не успокоили Порфирия. Все прежнее, приглушенное, стертое было временем вновь возникло перед ним… Трактир Митрича. Накрытый мокрой клеенкой стол. Бутылки с рябиновкой, высокие граненые рюмки, веснушчатое, близко придвинутое к нему лицо Лакричника. И жалеюще укоризненный шепоток: «Все мы люди, дело понятное… А вот ежели девушка в невестах друга сердца имеет, с ним целуется, милуется, а потом с грехом замуж идет… Это обман, страшный обман…»
Лакричник говорил: «в невестах друга сердца имеет», а Клавдея твердит — силой взяли ее… Кто лжет? Кому верит»? Как в этом во всем разберешься? Да, конечно, Клавдея не лжет. Зачем теперь ей лгать? Поверить ей… Поверил! Лизе он тоже давно все в сердце своем простил. И грех, и обман… Но Дуньча ему прокричала: «Ребенка своего задушила она!»
И опять заходила вся кровь в нем. Лиза! Лиза!.. Виновная ты или невиновная? Не в грехе своем, не в обмане… Это можно простить! Простил уже… Кровь на руках как простить?
Клавдея, а ты знаешь, где у Лизы… ребенок?
Мертвым родился он.
Ты говоришь… мертвым родился?
Лиза сама говорила Аксенчихе.
Порфирию нечем стало дышать. Он вспомнил влажную, еще хранящую запах. детского тельца пеленку на постели. Значит, ребенок был живой… Живой!..
Порфирий ушел в самый дальний и темный угол. Так, чтобы не видно было, как горе кривит ему губы.
У Лизы ребенок родился живым.
Порфишенька… нет!..
— Живым! Она его задушила. Вот здесь… Это я… знаю… И тогда глухо охнула Клавдея. Припала головой к стене и залилась тихими, безудержными слезами.
Последнее пламя потрепыхало еще
27
С этой ночи наступила длинная полоса затяжных дождей. Без конца и без края неслись низко над землей седоватые космы переполненных влагою туч. Дороги, пашни превратились в грязное месиво. Гнили на лугах не сметанные в зароды копны сена. Словно воск на огне, таяли они от дождя, делаясь с каждым днем все меньше и ниже. Ложились пластом на землю высокие, тучные хлеба. Ливни вбивали, втаптывали колосья в раскисшую землю. Крестьяне тревожно переговаривались:
Без хлеба останемся.
Гниют сена. Чем будем скот кормить?
Горожане месили ногами жидкую грязь перекрестков. Скучно оглядывали улицы, превратившиеся в черные неподвижные болота. Выходили на пустеющую базарную площадь. Подвоза не было. Лавочники сразу вздули цены. Могамбетов встречал покупателей руки в боки. Двигая острым кадыком, выкрикивал:
— Покупай, не стисняйся! Чего хочешь — все есть! Женщины приценивались, ахали, ругались и выходили с пустыми корзинками, чтобы через час снова вернуться к нему.
Желтым бугром вздулась Уда. Бесконечной лентой несла мусор, плавник. Паромщик с великой опаской отчаливал от берега. Плавал редко, по крайней необходимости, боялся — пробьет дно карбаса острой корягой. Подолгу простаивали под дождем па берегу подводы и пешеходы, чающие перебраться на другой берег реки. Скандалили, ворчали:
Отцы города! Мост не могут построить. Томят людей. Налоги — так подай.
Баранов собирал к себе всю городскую знать, советовался:
Тонем в грязи, по уши тонем. Заливает нас дождь. Потоп, пастоящий потоп! Отец Никодим, второй всемирный потоп может свершиться?
Отец Никодим кашлял, перебирал восковыми пальцами серебряную цепь наперсного креста, осторожно высказывался:
В Священном писании точных на то нет указаний. Следуя откровениям святого Иоанна, конец мира может свершиться, но в виде ли потопа или…
Обождем, — отмахивался Баранов, — концу мира быть рано, мало еще мы нагрешили. А вот так, ежели молебен отслужить — кому? Илье-пророку? Заказать, чтобы дождь остановился. Кто? Илья-пророк хозяин дождя?
Отец Никодим ежился: богохульничает, хотя и право па это имеет — первый человек в городе.
Как из грязи город пам вытащить? — вздыхал Бара-пов, поглядывая теперь в потолок. — Переставить, что ли,
Шиверск на новое место? Так и там — черт! — будут люди ходить, опять все растопчут.
Канавы бы везде прокопать, а где были да засорились — прочистить. Улицы булыжником замостить, — отзывались ему.
— Это и всякому дураку известно, — объявлял Баранов и открывал официальное заседание.
Много событий, больших и малых, заметных всем и никому не, заметных, свершилось за эти дождливые дни в городе Шиверске.