Горизонты и лабиринты моей жизни
Шрифт:
Думаю, что это свидетельствовало о зрелости организации, которая формировала в нас тем самым самостоятельность, мужество, веру в торжество справедливости.
На нашем курсе учились студенты разных возрастов — от недавних выпускников десятых классов до отцов семейств. Учились серьезно, с увлечением. Многие начали потихоньку определяться с будущей профессией, кем быть: адвокатом, судьей, прокурором, нотариусом, юрисконсультом, государственным служащим?
В какую сферу юриспруденции направить свои стопы, я не очень-то раздумывал. Наверное потому, что еще мало знал. Но занимался я прилежно — за книгами просиживал подолгу, чаще в библиотеке института, реже дома. Помимо рекомендуемой юридической литературы я продолжил свое школьное увлечение — ознакомление с историей отечественной революционной мысли и революционной практики. Меня интересовали декабристы и разночинцы, герои «Народной воли» и первые российские
Уже на втором курсе мы ходили на защиту диссертационных работ различных ученых степеней. Хорошо запомнилась мне защита докторской диссертации М.А. Аржановым в Институте права Академии наук СССР. (Михаил Александрович Аржанов, профессор, доктор юридических наук, член-корреспондент Академии наук СССР, станет моим научным руководителем в Академии общественных наук при ЦК КПСС.) Помню я ее по двум обстоятельствам: во-первых, потому, что диссертация была посвящена анализу сущности германского фашизма, проблеме, волновавшей миллионы советских людей, а во-вторых, потому что официальным оппонентом по диссертации выступал Генеральный прокурор Союза ССР А.Я. Вышинский. Мне было интересно узнать, каков же собой Генеральный прокурор. Сравнить его с понравившимся мне «врагом народа» Крыленко.
Вышинский — среднего роста, хорошо сложенный, с округлым с правильными чертами лицом, в очках, подвижный — производил внешне впечатление больше ученого, чем прокурора. Его речь лилась плавно, как давно заученная. Говорил так, словно отвешивал слушающим им полагающееся, но не более того.
Я слушал Вышинского и все время сравнивал его с Крыленко. Слеплены они были из разного теста, замешены на разных дрожжах. Ощущение было такое, что речь Крыленко шла от его внутренней сущности, убежденности, что усиливало ее содержательную и эмоциональную сторону. Речь Вышинского напоминала чтение лектора, с хорошо поставленным голосом, строгая логика, но казенная. Может быть, такое впечатление создавалось самой темой докторской диссертации и той академической средой, в которой проходила ее защита. Может быть, впечатление от Генерального прокурора обуславливалось и тем, что я не разделял выдвинутую Вышинским концепцию: признание обвиняемого является «царицей доказательств». Эта концепция обосновывала произвол следователя по отношению к подследственному, выбивала из рук прокурора, адвоката, суда возможность требовать доказательств невиновности подследственного, как то предполагает презумпция невиновности обвиняемого, чему учил и на чем настаивал Н.В. Крыленко.
Когда я работал во Всесоюзном обществе «Знание», мне часто рассказывала о своем отце Марина Николаевна Крыленко, много сделавшая для восстановления его светлого имени — большевика-ленинца.
Комсомольская и особенно профсоюзная организация института проявляли заботу о том, чтобы постоянно расширять кругозор студенчества, повышать культурный уровень. Мы, студенты, пользовались невесть как доставаемыми бесплатными билетами и контрамарками на концерты и спектакли к нашим соседям — в консерваторию, в театры — Революции, Камерный, им. Вахтангова, во МХАТ. Любили ходить в Колонный зал Дома союзов, на концерты, проводимые специально для московского студенчества, в которых участвовали лучшие артисты страны: Степанова, Обухова, Козловский, Лемешев, Ойстрах, Гилельс, Тарасова, Коонен, Москвин, Качалов, Хенкин — всех не перечесть. Не будет преувеличением, если скажу, что ни одно крупное художественное явление в жизни столицы — будь то новый спектакль или выставка — не проходило мимо нас.
Вспоминается один забавный случай из моего тогдашнего знакомства с представителями мира большого искусства. Во время выборов в Верховный Совет СССР я был делегирован институтской комсомольской организацией в заместители председателя участковой избирательной комиссии, а моим председателем стал выдвиженец Московской консерватории Давид Федорович Ойстрах. Как-то сидим мы, от текущих дел отстранясь, он и спрашивает, глядя на меня: «Коля, ты, наверное, на чем-нибудь хорошо играешь?» — «А почему вы так думаете?» — «Потому, что у тебя идеальная ушная раковина». — «Нет, ни на чем не играю». — «Не может быть!» — «Я действительно ни на чем не играю», — к немалому своему сожалению, заключил я.
С первого курса я стал получать стипендию. Со второго начал подрабатывать — вести политкружок в кондитерской, что в Столешниковом переулке. Не знаю, как сейчас, а в те времена при кондитерской была своя пекарня, в которой пекли удивительно вкусные пирожные, торты и прочее, славящиеся на всю Москву. Занятия проводил раз в неделю. Приходил к обеденному перерыву в кабинет к директору,
Много времени у меня уходило на комсомольскую работу. Избирался я комсоргом в нашей академической группе, заместителем секретаря бюро курса. Комсомольская организация сложилась сразу в дружный коллектив, с развитым чувством взаимопомощи и поддержки друг друга во всех добрых делах и всякого рода студенческих забавах: никто из нас не пижонил, не выпендривался. Так было в стенах института и в общежитии.
Мне кажется, что ко всем делам, чем жила комсомольская организация, все мы относились с уважением и ответственностью. Эта ответственность порождалась демократичностью молодежного союза: все, что делалось в комсомольской организации, шло преимущественно от самих ее членов, их желаний, стремлений, увлечений, потребностей и запросов — от их самодеятельности. Именно из этого вырастала и на этом покоилась ответственность всех и каждого за дела своей комсомольской организации. Конечно, наша комсомольская организация жила также и интересами районной, городской организаций ВЛКСМ и всего Союза молодежи в целом. Рекомендации, шедшие «сверху», не ломали нашу инициативу.
Не потому ли с таким товарищеским пристрастием шел отбор из своей собственной среды вожаков, способных в силу своего ума организаторских навыков, искреннего участия в судьбах других повести за собой комсомольскую организацию — группы ли, всего ли курса института.
Пройдут годы — многие лета, и я до конца осознаю, какие прекрасные люди учились со мной на курсе: Юра Менушкин, Лена Шорина, Сережа Дроздов, Володя Шафир, Алексей Ковалев, Юля Данкова, Леонид Ростовцев — да всех и не перечислить. Многие уже ушли из жизни, оставив в ней свой неугасимый свет душевной красоты.
Однажды Владимир Шафир — заведующий одной из московских юридических консультаций во Всеволожском переулке, что между Пречистенкой и Остоженкой, — собрал всех нас, однокурсников, оставшихся на этой бренной земле, всего четырнадцать человек, а было… Странное чувство испытывал я, всматриваясь в лица институтских друзей: сквозь седины и морщины проступала былая молодость…
Верховодил нами, старушками и старичками, Владимир Шафир — с круглой головой, большим открытым лбом, с по-прежнему живыми карими глазами и полными губами, над которыми сидит почти римский нос; фигура стала грузной, сутуловатой, наверное, от тяжести прожитого, ведь он увенчан многими орденами и медалями за участие в боях на советско-германском фронте, которые просто так не давались. Да и после — сколько добра он принес людям как адвокат. Лена Шорина, доктор юридических наук, с таким же, как и в юности звонким голосом и русыми посеребренными волосами. Саша Ковалев, прошедший муки немецкого плена, но не согнувшийся под его тяготами, сохранил свою честь, достоинство и чуткость к людям. О каждом можно писать книгу… Каждая человеческая судьба — роман поколения победителей.
В сентябре 1939 года я был принят кандидатом в члены Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). К этой высокой чести я стремился с тех пор, как узнал, что такое партия Ленина. Но, конечно, не только чести. Мне хотелось в рядах партии коммунистов прикоснуться к ее коллективному уму, учиться у нее совести, без которой немыслимо созидание народного счастья. К тому времени я уже хорошо понимал, что народное счастье это не абстракция, а счастье отдельно взятого человека — моей матери, сестренки, братьев, друзей и их родителей, товарищей по институту, всех, кто ездит со мной в трамвае, метро, живет в одном доме, в Москве, во всей нашей необъятной стране. Так я понимал тогда. И не я один. Впереди нас, нашего поколения, шло поколение первых борцов за народное счастье, с их жертвенностью, альтруизмом ради осуществления этой самой великой цели на земле. Для молодых коммунистов тех лет революционный романтизм окрашивал собой многие явления действительности. Естественно, что это было присуще и коммунистическому союзу молодежи. А разве без революционного романтизма может жить и действовать коммунистическая юношеская организация?! Романтизм заложен в природе юности…