Горизонты внутри нас
Шрифт:
Отец очень ждал этих писем. Они позволяли ему лелеять слабую надежду. Надежду на то, что если они по-прежнему будут писать, то, быть может, по той же самой причине, которая побуждает их писать, они однажды вернутся домой. Последнее письмо отсекало эту слабую надежду. Отец вел себя странно; его поведение шло вразрез с его чувствами. Казалось, он относится к Омово безразлично и даже враждебно, в действительности же он питал к нему огромную нежность. Омово был прав, как были правы в свое время его братья. Жизнь отца лишена смысла. Отношения
Он был близок с Омово, когда тот был ребенком… Однако возмужание сына и его собственная слабость отдалили их друг от друга. Многие считали, что Омово как две капли воды похож на него. Ему нравились рисунки Омово, и в глубине души он страстно желал взглянуть на них. Но ему нужно было создавать видимость безразличия, и в конце концов он утратил связь со всеми, кто его окружал, за исключением, может быть, жены — Блэки, которая служила ему опорой и которую он горячо любил. Письмо Омово тронуло его до глубины души. Оно свидетельствовало о сыновней любви.
Отец терялся в догадках — почему Омово обрил голову. Он не похож на себя и кажется худым; отцу иногда хотелось пошутить по этому поводу. Порой он догадывался о желании Омово поделиться с ним, он видел это по лицу сына, но, не в силах совладать с гнездившейся в его душе болью, отец чаще всего высокомерно отворачивался. Когда он подходил к столу, за которым Омово ел, и говорил: «Письмо от Окура», он усилием воли подавлял в себе соблазн излить душу, поведать о томящей его пустоте. Однажды Омово застал отца за чтением очередного письма от братьев, отец испугался. Словно в комнату ворвался Умэ. В глубине души он отчаянно боялся своих сыновей.
Он смотрел на письмо, на бутылку пива, стоявшую рядом. Затем его поглотила тьма — снова отключили свет. Комнату заполонили тучи москитов. Ему сделалось жарко. До утра, кажется, далеко. Ему было страшно одному в доме. Интересно, куда ушла Блэки. Он ощутил себя ужасно одиноким.
Ифейинва высадилась из грузовика на перекрестке у Угбофии. Попутчицы советовали ей не идти ночью в деревню, говорили, что лучше заночевать в городе. Но упрямство не позволило ей прислушаться к их словам. Она верила в свой народ. Кроме того, она видела людей, идущих по дороге во тьме с какими-то вещами. Женщины пожелали ей удачи.
Оказавшись на тропинке среди кустарника в темноте, она ощутила радость свободы. Она бежала вприпрыжку и пела. Здесь ее дом. В нос ударил удушливый дым костров, запах сушившейся на жердочках рыбы, запах домашних очагов. Она замедлила шаг. Какую свободу она имеет в виду? Радость угасла. Она присела на камень, потом поднялась и пошла дальше. Ей чудился голос матери, чудились голоса поющих и играющих при свете луны детей, звуки ночной песни, голоса сказочников, блеяние забиваемых овец, шум праздничного веселья.
Дерево. Прозрачное лиловое небо. Еще немного —
— Нет… Н-н-ее… ееее-ее…
Выстрел. Еще выстрел. Лица склонившихся над ней людей… Поникшее, истекающее кровью тело было брошено в воду протекавшей поблизости реки, как свидетельство агрессии со стороны соседней деревни. О том, что произошла ошибка, так никто и не узнал. Ее труп был обнаружен несколько дней спустя; бессмысленная смерть унесла еще одну человеческую жизнь.
Слухи о найденном трупе поползли по округе. Одни говорили, что женщину убил муж, другие — что она сама утопилась, а кое-кто туманно намекал, что духи этой земли совсем потеряли чувство меры, и вопрошали: «Зачем им понадобилась еще одна жертва?»
Глава двадцать седьмая
Хозяйка показала ему комнату. Это была маленькая, надежно защищенная от солнца комната, обстановку которой составляла раскладная кровать со ржавыми скрипучими пружинами, маленький, покрытый красной материей стол и плетенное из бамбука кресло. Спертый воздух отдавал плесенью, напоминая застоявшийся запах смерти. Омово распахнул окно, и в комнату вместе со свежим воздухом и косыми лучами солнца ворвался многоголосый шум. В углах под потолком темнели пучки паутины, которые, казалось, бросали на него зловещие взгляды.
В тот же день его посетил и хозяин, немощный, согбенный старик. Омово знал, что он тяжело болен и дни его сочтены. На нем были мешковатые брюки и резиновые башмаки; шею украшали бусы, а в руках со вздувшимися венами он держал огромное опахало. Хозяин радушно приветствовал друга своего родственника, потом принялся не спеша рассказывать о своем хозяйстве: какую живность разводит и что выращивает на своей земле, а также о сыне Айо и о Бадагри. Омово слушал, и в душе у него пробуждались отрывочные, не связанные между собой воспоминания.
Под вечер зашел хозяйский сын, чтобы показать Омово, где можно принять душ. Он учился в средней школе неподалеку. Одет он был в шорты защитного цвета и голубую клетчатую рубашку. Это был симпатичный подросток с пухлыми губами, с веселыми блестящими глазами и с племенными знаками на лбу, напоминающими татуировку.
— Меня зовут Айо, — представился он. — Отец сказал, что вы приехали сюда ненадолго. Вы художник? Я в школе тоже рисовал. Сейчас я в четвертом классе. А вы кончали среднюю школу?