Горькая доля
Шрифт:
– Кого? – устало спросил отец.
– Мешхеди Асгара.
– Значит, он еще в богадельне?
– Так, ваша милость, – засуетился Аббас, – ведь квартиру не нашли пока. Но я сразу дал нужные указания – чтоб, Боже упаси, не под самой крышей. Они, осмелюсь доложить, в нашем-то доме из-за этих ступенек намучились – что там говорить, состарились, бедные, вашей милости известно, конечно, а по лестнице вверх-вниз ходить – нелегко это…
Отец оборвал его и, словно проверяя, правильно ли понял, повторил:
– Так, значит, он все еще там? Аббас согласно кивнул.
– А
– Я как раз по пятницам родителей навещаю. Тетушка все по-прежнему. Ваши драгоценные подарки я завтра же ей вручу.
Потом ему дали чаю и он ушел. На этот раз никто не испугался, не восклицал: «Нет Бога, кроме Аллаха», не приходил в ужас, не плакал. Миновала всего неделя. Балиг знал, что говорил.
Под вечер мама собрала еду, чтобы послать в дом дядюшки: халву, похлебку, тушеное мясо с пловом – все, что от обеда осталось. Сложила судки в большую кастрюлю и подала ее Джафару:
– Тетушке от всех от нас привет передай, спроси, как здоровье, скажи, дядюшка в субботу непременно домой вернется.
– Я тоже с ним пойду, – сказал я.
Меня похвалили за доброту и отзывчивость, но про себя я знал, что дело в другом. Мне просто было стыдно – зачем я тогда дядюшку обругал?
Уже смеркалось, когда мы постучали в дверь. Вокруг стояла страшная вонь. Мы ждали. Проулок был покрыт слоем жидкой грязи. Стены домов покосились. Из щелей между кирпичами торчали полоски старых, заплесневелых лепешек и обрывки страниц Корана. Их положили туда, чтобы уберечь от осквернения. Мы снова постучали в дверь. Запах был нестерпимый. Наконец скрипнул засов, дверь открылась, мы сказали, к кому мы, вошли в темную прихожую и, пока коридор не вывел нас во двор, почти ничего не видели. Дальше все было знакомо. Мы поднялись по лестнице наверх, позвали: «Тетушка!» Никто не откликнулся. Тогда мы постучали и вошли в комнату.
Сумерки казались там еще гуще. Тетушка неподвижно сидела на тюфяке, опершись о стену у входа в чулан, и молчала. Мы подумали, что она не видит нас и, наверно, дремлет. Но она шевельнулась, словно пытаясь разглядеть, кто пришел. Может, просто не узнавала нас в темноте? Я подал голос:
– Тетушка! Здравствуй, тетушка!
– Темно, – сказал Джафар.
– Зажги лампу!
– Я не знаю…
Не договорив, Джафар стал искать лампу. Он пошарил рукой в нише и сказал, что ничего не видно, спички нужны. Затем он поставил кастрюлю в угол, вышел из комнаты и спустился вниз. Я подошел поближе к тетушке. Она не говорила ни слова.
– Тетушка, хорошая, это я, здравствуй, я это, Парвиз.
В ответ раздавались мерные хрипы. Пахло гнилью, сырыми лежалыми тряпками.
– Сейчас зажжем лампу, мы тебе поужинать принесли. Ты не замерзла?
Она продолжала молчать. Стало совсем темно.
Я больше не мог разглядеть ее глаз и присел на корточки около тюфяка. Она словно заметила меня наконец, медленно повернула ко мне голову. На лестнице послышались шаги – Джафар возвращался не один. В комнату проник
Джафар принес лампу. С ним вошли старик со старухой – хозяева дома. Они почтительно поздоровались со мной и молча замерли. Я посмотрел на тетушку. Она сидела неподвижно, не глядя на нас, и тяжело дышала. Но мне показалось, она нас видит.
– Здравствуй, тетушка, теперь признала наконец? – спросил я.
Джафар поставил лампу в нишу.
– Ну как голуби, не забывают тебя?
Джафар окликнул стариков:
– Пожалуйте сюда.
Они все еще стояли в дверях. Я повернулся к ним:
– Проходите.
Они постояли, посмотрели, потом прошли вперед и уселись.
– Тетушка, все будет хорошо, дядюшка возвращается, – сказал я.
Она только хрипло, со свистом, дышала.
– Может, это она от удивления? – предположил Джафар. Потом спросил у старухи: – Давно она так?
Ответил старик:
– Давно, милок.
– Вот как дядюшка ушел, – вмешалась старуха, – несчастная одна осталась, так почитай, совсем занемогла.
– Она, страдалица, и всегда была хворая, – добавил старик.
– А когда ей совсем плохо стало? – спросил я.
– С тех пор как дядюшка ушел, – повторила старуха. А ее муж пояснил:
– С месяц уже, дней сорок.
– Что ты, родненький, какой месяц, куда больше, – заспорила старуха.
– Но ведь дядюшку Мешхеди неделю назад забрали! – возразил я.
– Как неделю? – удивилась старуха.
– Нам так сказали.
– Аббас-ага неделю назад известил нашего хозяина, – подтвердил Джафар.
– Аббасу-то откуда знать – небось сам месяца три здесь не был, – недружелюбно, с упреком, упирая на «три», проговорил старик.
Джафар достал из кастрюли софре.
– Мы ведь, милок, ему сразу сообщили.
– А он только в четверг, неделю назад, пришел к нам и рассказал, – повторил я.
Джафар вынул лепешки, расстелил софре, положил лепешки с краю:
– Тетушка, теперь иди-ка поешь.
– Тетушка, иди садись к софре, – позвал я.
Она не шевельнулась. Сидела, привалившись к стене, и тяжело дышала.
– Хочешь, я тебе подам? – предложил я. Старик все твердил:
– Мы ему сразу дали знать. Джафар сказал:
– Пожалуйте и вы, – и указал обоим на софре.
– Она не может встать, сам видишь. Тарелка нужна, – обратился я к Джафару.
– Не захватили.
Он отсыпал часть риса из кастрюли в судок из-под хлеба, рукой положил сверху немного тушеного мяса, а кастрюлю с остатками еды поставил на софре перед стариками:
– Отведайте, пожалуйста, тут не Бог весть что, самая малость.
Я протянул тетушке судок. Она так и не шевельнулась.
– Не берет, – протянул я растерянно. – Джафар, она не берет.
Я смотрел на Джафара, а он – на тетушку. Те двое ели, жадно, руками. Я наклонился к тетушке и попытался сам положить ей в рот щепотку риса. Она почувствовала вкус еды, встрепенулась, вроде бы стала жевать – нет, мне все показалось. Рисинки посыпались, покатились по уголкам рта, попадали на пол.
– Джафар, без ложки ничего не получается.