Горькая доля
Шрифт:
Подошел Джафар, сказал, что извозчик ждет, можно ехать.
– Так он в доме призрения? – спросила мама. Бабушка пробормотала:
– Нет Бога, кроме Аллаха.
– Вы-то сами не могли хоть раз послать к нему! – еле сдерживаясь, сказал отец. – Разузнали бы хоть, жив он или помер, где работает, что с ним.
– Хозяин, лошади ждут, – вмешался Джафар. Тетка расплакалась, а через минуту ей уже вторили
Симин и Мехрангиз. Они плакали тихо. Зарин глядела на них во все глаза, словно собираясь что-то сказать, и молчала. Снова раздался голос отца. Теперь он кричал:
– Позорище! Бессовестный, подлая скотина, опозорил нас! И все по вашей милости!
То есть по маминой.
– Этот идиот попрошайничать стал – вот его и забрали. Старик отработал свое – так могли бы позаботиться, проследить, все ли в порядке. У меня не сто голов, чтобы самому о всякой чепухе думать!
Потом он крикнул:
– И нечего реветь!
И вконец разозлившись, ушел из дому. Когда он вышел за порог, тетушку словно прорвало и слезы хлынули рекой.
– Будет тебе, Эфтехар Шарийе, о чем ты плачешь? – сказала бабушка. Потом повернулась к маме. – Не принимай близко к сердцу, детонька. Сказал словцо да ушел. Забудь – и ладно.
Мама
– Это все вы со своими слезами, из-за вас отец расстроился, и вообще вечно из-за вас достается.
Я почувствовал, что больше не выдержу.
– Пойду погуляю.
– Куда ты? – сквозь слезы спросила Симин. – Сегодня же четверг.
Тетка, плача и всхлипывая, проговорила:
– He дай Бог зависеть от кого-то, хоть бы даже и от брата родного.
– Нет Бога, кроме Аллаха, – опять начала бабушка.
– Бедная дядюшкина жена! – подхватила Мехрангиз.
– А при чем тут дом призрения? – спросил я.
– Какой позор! – сказала мама. Зарин крикнула:
– Рогайе, собери посуду!
Тут зазвонил телефон. Мама сняла трубку. Это был Баха Султан. Он сообщил, что Мешхеди Асгар в настоящее время находится в доме призрения. Он распорядился его отпустить, поскольку дядюшка задержан ошибочно, но кто-то должен поручиться, сегодня, правда, уже поздно, завтра тоже – пятница, выходной, ничего не выйдет, значит, в субботу, с утра, но уж обязательно, непременно.
В тот день погода к вечеру испортилась, набежали тучи. Мне было грустно. Перед приходом роузехана я сбежал на улицу и простоял там, пока чтение не кончилось. Отец вернулся очень скоро – ожидались гости, был как раз его черед принимать друзей. Мама рассказала ему про звонок майора. Отец сказал:
– Я знаю. Он сам вечером будет. Теперь надо о старике позаботиться.
И пошел звонить дяде.
(Дядя – это был дядя Гулям, мамин нестареющий младший брат. Когда фабрика дяди Азиза еще строилась, Гуляму подошло время служить в армии. Но дядя Азиз нашел ему место ординарца бригадного генерала, и Гулям взамен строевой подготовки и муштры вначале просто отсиживался дома, а потом все-таки стал ходить в гарнизон на штабную работу. Но по вечерам всегда возвращался. За все время солдатской службы он даже волос не остриг, так и проходил с длинными. Когда два года службы истекли, его приняли на новую фабрику – как брата дяди Азиза и любимца генерала, который ценил Гуляма за расторопность и ловкость. Генерал сам был одним из держателей акций фабрики – ходили слухи, что члены-учредители компании во главе с дядей Азизом сделали ему солидный подарок. Генерал из осторожности, страшась наговоров и тегеранского начальства, целиком препоручил свою долю дяде Гуляму, и через несколько лет, попав в немилость, а потом и в тюрьму, лишился ее – бывший ординарец попросту прикарманил его деньги. Гулям поселился у дяди Азиза, в новом доме с садом, за железными решетчатыми воротами.)
Гуляма не было дома, отец сказал в трубку:
– Когда вернется, передайте – сегодня у нас все друзья собираются, мечтают повидаться, пусть непременно к нам пожалует.
В пасмурных закатных сумерках я молча обдумывал, с чего это дядя произведен отцом в друзья. Настал вечер, и появились приятели отца.
Эти еженедельные сборища в канун пятницы совсем не походили на выезды за город по весне или в летнюю жару. Тут был терьяк, были сласти и фрукты, хлеб и сыр, орехи, но никакого веселья, сплошные разговоры. Порой кто-нибудь из присутствовавших принимался выстукивать мелодию, иногда – очень редко – пели негромко, но без музыкантов, только сами гости. А в основном разговаривали, кто как умел. Один произносил самые простые фразы – к примеру, просил принести попить – с такими ужимками, будто обсасывал кусок непрожаренной баранины из плова. Другой издавал лишь неясное бормотание – это был коротенький, как бы сплющенный с обоих концов человечек. Пуча глаза, он с великим трудом приоткрывал узкий растянутый рот, и большая часть слов, не сумев пробиться наружу, оседала в его короткой шее или падала прямо в живот. У третьего было плохо с дикцией, но хорошо с памятью. Он так и сыпал заученными шутками, стараясь произвести впечатление простака, равнодушного к благам жизни, – мол, чего суетиться, все от Бога, – но из-за этой маски поминутно выглядывала неудержимая тяга к чинам и власти. Был еще гость с ускользающим, едва слышным голосом и таким же тщедушным телом – весь он напоминал последнюю невесомую струйку дыма со дна трубки, никчемный дымок, который скользит среди пепла, когда хозяин уже готовит свежий катышек опиума. А еще один обдуманно не употреблял в речи глаголов, обозначающих конкретные действия. Он и в жизни соблюдал этот принцип. Среди друзей отца был и такой, кто очень много говорил, но при этом вообще не думал – разве что отмечал про себя, как умно было то, что он говорил. Был даже человек, который всегда молчал – но зато как красноречиво!
И беседы велись самые разные. В тот вечер говорили о том, что в Тегеране Ареф [19] выступал в Гранд-Отеле; что Сеид Зия [20] выращивает в Палестине апельсины; что когда генерал-губернатор был правителем Фарса, он умудрился с отрядом в тридцать солдат обеспечить на дороге в Бушир пятьдесят караульных постов, по десять человек каждый. Он петляя, окольными путями перевозил уполномоченного – англичанина с первого поста на второй, а первая группа солдат в это время дула напрямик и становилась на пост третий и так далее. Таким маневром он выдоил из англичан провианта и жалованья на пятьсот солдатских душ. Мне, говорил он, доверена четверть всей иранской земли, я патриот, и я обязан быть таковым, а не жалким оборванцем с дырявыми карманами. Говорили, что весна застряла в Исфагане; что у хаджи Мухаммеда Хосейна брат – дервиш, так он все свои деньги на алхимию пустил; что когда Баб [21] пришел в Бушир, он много дней подряд провел под палящим солнцем – смотрел на солнце и ничего не ел, вот и повредился рассудком, я, говорит, Махди, имам эпохи – не дай Бог! Что в Бушире после войны появилась такая штука для вытягивания грузовиков,
19
Ареф – вероятно, Ареф Казвини, прогрессивный иранский поэт и музыкант (умер в 1933 г.).
20
Сеид Зия – Сеид Зия ад-Дин Табатабаи, политический деятель, защищавший английские интересы в Иране. В 1925 г., из-за углублявшихся противоречий с политикой шаха Реза-хана, был вынужден оставить Иран.
21
Баб – «врата» мессии, прозвище Али Мухаммеда Ширази (1819 – 1850), основателя секты бабидов. Баб объявил себя мессией-махди, пришествия которого ожидают мусульмане-шииты.
22
Ноубахт – автор эпопеи «Шахнаме», излагающей, в подражание «Шахнаме» Фирдоуси, события от начала арабского завоевания до первых десятилетий ХХ века в духе утрированного патриотизма.
23
Теймурташ – министр двора Реза-шаха со дня основания династии Пехлеви (1925 г.). В 1933 г., будучи обвиненным в попытках сорвать переговоры с Англией по вопросу о нефти, а также в симпатиях к Советскому Союзу, был отдан под суд и вскоре отравлен в тюрьме.
24
Гебры – зороастрийцы; много веков назад общины персов-зороастрийцев, спасаясь от нашествия ислама, нашли себе приют в Индии, где такие общины существуют и по сей день.
25
В тридцатые годы режим Реза-шаха усиленно пропагандировал идеи возрождения древнего величия Ирана, в частности необходимости захвата всех территорий, потерянных Ираном за прошедшие столетия, включая «17 городов» Азербайджана.
26
Керим-хан Векиль (умер в 1779 г.) – вождь одного из лурских племен. В борьбе с Каджарами подчинил себе почти весь Иран, а столицей сделал город Шираз.
Разные велись разговоры. А иногда гости даже духов вызывали.
Итак, наступил вечер и пришли папины друзья. Коридор был забит раскрытыми зонтами, заляпанными глиной ботинками и галошами – не повернуться. За стеной шумели водосточные трубы. Когда появился господин Балиг – наш учитель персидского и фикха [27] , – я, узнав его голос, тоже вошел в комнату, поздоровался и сел в уголке подле большого бронзового мангала [28] . Этот мангал служил только для обогрева. Перед гостями стояли блестящие мельхиоровые жаровни с углями, специально для трубок. Комната уже наполнилась дымом, когда вошел дядя Гулям. Вокруг разговаривали. Я слушал, жевал апельсин, а косточки засовывал в золу и щипцами проводил по золе бороздки. Дядя уселся играть с Балигом в нарды. Мой учитель нравился мне – очень молодой, он много знал и помногу пил. И к тому же писал стихи. Поначалу, приехав из Мешхеда, он ходил в чалме, а как только ему выхлопотали в министерстве культуры учительское место, перестал ее носить. В гостях он держался непринужденно – сидел, молчал, даже, казалось, дремал под хмельком, но при этом все слышал и всему улыбался. Сеид Балиг был не похож на других и гордился этим.
27
Фикх – мусульманское законоведение.
28
Мангал – жаровня.
И вот наконец лейтенант Баха, старший сын Баха Султана, – тоже офицер полиции и тоже любитель опиума – спросил у моего отца:
– Что там вышло с поручительством? Выпустили его? Майор строго – насколько позволял выкуренный опиум – посмотрел на сына.
– Не везет – так уж во всем, – обращаясь к майору, ответил отец. – На слово не верят. Им, видите ли, бумага нужна от поручителя.
Баха Султан, который в этот момент раскуривал трубку, покачал головой – мол, погоди, дай затянуться как следует, – но отец продолжал:
– А какая бумага вечером, да еще перед выходным днем? Где я ее достану?
Майор Баха Султан наконец сделал затяжку.
– Какая разница? Послезавтра суббота, успеется, – отозвался он, одновременно выпуская дым.
Лейтенант Баха, взяв новую порцию терьяка, томно произнес:
– Сукин сын, старик полоумный.
Брань прозвучала сочувственно – мол, как-никак старый слуга, столько лет у вас проработал, а повел себя недостойно. Гости оживились – тема была интересная – и заговорили наперебой.