Горькая доля
Шрифт:
– В этом бедламе что, ни у кого мозгов не осталось? Зачем ребенка-то, малыша, в такие дела посвящать?
Дядя Азиз тут же встрял: мол, дядюшка, сукин сын, постарался. От этого идиота вечно одни неприятности, удивительно даже.
Удивительно было и то, с каким постоянством дядя Азиз выступал против дядюшки. Но тогда обошлось – он вскоре уехал в Тегеран. Говорили, парню подфартило, в гору пошел. Мне было все равно, я просто радовался, что он перестал у нас бывать. Говорили, он заложил отцовский дом и дал правителю области большие деньги, чтобы пройти на выборах. В ту пору генерал-губернатор остана еще именовался правителем области. Тегеран изъявил согласие, дядя Азиз был выдвинут в кандидаты [8] и благополучно уехал. До того дня я и не подозревал, что на свете бывают «депутаты», «правители», «кандидаты» и «выборы».
8
Имеется
Теперь про Билкис. Несколько недель спустя я заболел малярией. Чувствовал себя хуже некуда. День за днем по утрам меня охватывал озноб, а потом подступал жар и все усиливался, пока я не впадал в забытье; тогда я видел сны. Снилось мне все время одно и тоже – я забираюсь на голубятню, лезу, дрожу от ужаса – и вдруг срываюсь. Падая, но еще в воздухе, я приходил в себя, мокрый от пота, и меня рвало. Докторов было четверо или пятеро, всех сортов: и мулла, и военный, и домашний. Но приходили они по одному, по очереди. Раз даже заклинатель пришел. А жар не спадал, и озноб не прекращался. Состояние было очень тяжелое. Однажды под вечер, одуревший и вялый, я валялся на лежанке во дворе, слушал скрип колодезного колеса и смотрел, как сестер собирают в гости, а Джафар черпает лейкой воду из бассейна и поливает герань, кусты ночецвета, настурции и петушьи гребешки. И вдруг во двор вошла Билкис.
Приговаривая: «Ох, деточка, да ляжет твоя немочь на мои плечи!» – она прямо с порога направилась в мою сторону. Минута – и все домочадцы высыпали во двор с такой скоростью, словно мне угрожала чума. До меня она так и не дошла. Ее схватили и погнали прочь. Напрасно я звал ее, на меня просто не обратили внимания. Билкис повалилась на землю, запричитала, что это все Шавис, а на ней греха нет, умоляла ее отпустить. Но на подмогу Джафару подоспел дядюшка, и вместе они подхватили кормилицу с земли, вышвырнули за порог и заперли дверь на засов. С улицы несся ее плач, Рогайе все еще ругалась, повторяя: «Ох, бесстыжая», а мои сестры в нарядных платьях застыли на краю бассейна, и их отражения подрагивали в воде. Мне словно бы снился сон, вроде того, про голубятню. Но у порога еще лежала старая туфля, упавшая с ноги Билкис, а с улицы доносились ее стоны, и я понял: нет я не сплю, все так и есть.
Дядюшке, который подошел ко мне, я сказал: «Уйди!» А когда мама принесла в тонкостенной, начищенной до блеска медной чашке питье со льдом, я оттолкнул чашку так, что она перевернулась. Доктор протянул мне градусник, я его отшвырнул. Доктор, разозлившись, спросил, в чем дело. Тогда ему на ухо объяснили, и он сердито пробормотал сквозь зубы: «Вот бесстыжая!» Билкис с того дня ни разу не переступала порога нашего дома. И я больше никогда и ничего о ней не слышал.
Лето кончилось. Моя лихорадка прошла, озноб не возвращался, и я постепенно окреп. А потом начался учебный год, и мы опять стали ходить в школу. В первый же день, идя обычной дорогой, мы увидели, что базар и дома вокруг него ломают кувалдами. Стены были сплошь порушены, а на уцелевших крышах колыхались на ветру красные тряпки. Потолки осели, в комнатах сквозь стекла закрытых окон виднелись на полу куски обмазки, осыпавшейся с глинобитных крыш. В некоторых домах не осталось дверей, и от порога зияли лишь пустые провалы. Кое-где продолжали жить люди. В одном дворе соорудили убежище из ковра и покрывал, в другом – из циновок. У обмелевших хаузов попадались женщины, занятые стиркой. Среди куч строительного мусора на покрытых пылью ветках померанцев все еще блестели глянцевые плоды. И без перерыва стучали кувалды, сыпалась штукатурка, падал битый кирпич. Мы шли. Дядюшка объяснил мне, что на месте базара собираются строить большую фалаку [9] и подводить к ней со всех сторон широкие улицы. Я спросил, что такое фалака. Он не знал. Я спросил, для чего она. Этого он тоже не знал. Мы продолжали идти.
9
Фалака – большая круглая площадь.
Когда мы пришли в школу, выяснилось, что там серьезные перемены.
В прошлом году, посреди учебного года, инспектор, который приходился братом директору, умер, и учителями стал заведовать новый инспектор. Он был шейхом, носил чалму, но, войдя в школу, скатывал чалму и абу в сверток и только после этого представал перед классом: кербельская печатка на шнурке, повязанном вокруг лба [10] , сливовый прут в руке, недобрые смеющиеся глаза и жесткий выговор – «к» он произносил с сильным нажимом, почти как «кх». В прошлом году шейх был нашим учителем и, кроме того, заменял покойного инспектора. Однако теперь, в первый раз придя в школу, мы узнали, что взяли нового учителя шестого класса, который одновременно будет инспектором. Шейх, понятно,
10
Имеется в виду плитка прессованной глины, взятой из земли священного города Кербелы.
Наш с шейхом переход в среднюю школу выразился в том, что мы, то есть пятый класс, расстались с уголком двора и перешли в конец школьного сада. Сначала для нас натянули тент, и в первые недели осени мы на уроках прислушивались к голосу ветра, заплетающего ветки сосен, смотрели, как тихо, неслышно падают листья, возятся в пыли вороны и семена кленов, похожие на стрекозиные крылья, вертясь волчком, несутся к земле. Позже, с наступлением холодов, нас перевели в оранжерею. Три стены в ней были сплошь застеклены, а внутри, по всем четырем сторонам, ступеньками стояли горшки герани и еще кадки с сиренью и лимонным деревом. Там поставили скамейки, и мы, окруженные горьковато пахнущей геранью, казались какими-то инородными особями, изучающими грамматику и стилистику, а также дроби, проценты, пропорции и плюс к тому геометрию, географию и историю.
История изменилась, этот предмет имел теперь мало общего с прежними сказками. Такой истории, как в прошлом году, больше не было. Овеянные славой имена героев-долгожителей, сказания, полные драконов и дивов, волшебная птица Симург, быстроногий конь Рахш, колдовство, сны и видения откочевали со страниц учебника [11] , и место Гура занял Кир – родоначальник исторических событий. История стала исторической. В 550 году до н.э. Кир взошел на иранский престол. До н.э. – то есть до Рождества Христова. А шейх был категорически против всего иностранного. «Выдумали невесть что. Здесь мусульманская страна, а историю, видите-ли, от пророка неверных, собаки поганой, отсчитывать надо. До Рождества Христова, слыхали? Да рогоносец последний и тот лучше! А Кир кто был? Гебр! Огнепоклонник! Чепуха сплошная. Иностранная болтовня. Выходит, в „Шахнаме“ с начала до конца все переврано? А раньше-то эти имена где были? Наследие наших предков нынче в игрушку превратилось, иностранцам на забаву». Наш шейх очень переживал. И многие другие шейхи тоже. Зарядили первые в тот год дожди.
11
Имеются в виду древние иранские сказания, изложенные в знаменитом эпосе Фирдоуси «Шахнаме».
Дождь струился по стенам, оставляя бороздки на грязных стеклах, постукивал в окна. На первом уроке мы не могли разглядеть, что там снаружи, все дрожало и растворялось в скользящей по стеклу пелене воды. Потом в оранжерее становилось душно, распахивали окно, и среди переменчивых туманных картин возникал кусочек ясного, четкого пейзажа, и запахи сада, запахи вольных просторов лезли внутрь. А когда дождь смывал грязь, за стеклами вставал сад, и там, пристроившись к зеленой ветке кипариса, ждала чего-то притихшая ворона.
Сочинение. Тема: «Прощение слаще всякой мести».
У меня сочинение вышло тогда совершенно бестолковым. Я доказывал, что прощение как раз и является самой страшной местью.
И в тот день, и назавтра, и еще несколько дней потом дождь лил не переставая. Он лил и лил, и с разрушенных крыш посыпались кирпичи, поползла раскисшая глина и известь, так что круглая площадь, которой предстояло стать центром нашего города, превратилась в море липкой, вонючей грязи. Вода текла в выгребные ямы разрушенных домов, переполняла их, содержимое выплескивалось наружу и плавало в густой топкой жиже. На площади то и дело кто-нибудь застревал в грязи, люди кляли на чем свет стоит строителей фалаки, ругались – и продолжали застревать.
Как-то раз поутру, когда мы пересекали эти хляби на спинах двух носильщиков, тот, что нес дядюшку, поскользнулся, и они оба упали. Нас забрызгало грязью. Грязь попала мне в глаз. Я хотел было вытереться, но мой носильщик сердито сказал: «Крепче держись, как следует! Не вертись!» Он не стал дожидаться напарника, и мы двинулись дальше. Сзади слышался смех. Поставив меня на землю, носильщик потребовал плату. Я сказал: «Деньги у дядюшки». Но того рядом не было. Я вытер глаза и увидел, что он все еще не встал. Носильщик пошел к нему, а я остался ждать. Носильщик вернулся, передал, что, мол, иди в школу, он после придет. В полдень за мной пришел Джафар. По пути рассказал: дядюшка расшиб руки-ноги, беднягу принесли домой насквозь мокрого и промерзшего, так что ему совсем худо. Дома я узнал, что дядюшку отвезли к нему на квартиру. Услышав о происшедшем, отец пришел в бешенство.