Горькая правда
Шрифт:
— Да нуте-бо, нуте! — понукала знахарка, захваченная любопытством.
— Что же? Подала я яичницу и кулешик; выпил пан из своей фляги горилки, попотчевал и меня, и сына… ест себе за обе щеки да все подмовляет сына, а оно еще молодое, света не видело, лиха не знало, ну, и загорелось. Гляжу я — прирос мой Харько до лавы, глаз с пана не сводит, рот раскрыл… А пан все ему забивает гвоздки в голову: "Твоя, — говорит, — доля не в хуторе преть, а в великих светах пышаться; тебя, — говорит, — и толстые пани, и панночки писаные на руках будут носить, на бархате сажать да на серебре откармливать…" Говорит, говорит, а то еще и на ухо давай нашептывать… Смотрю я — загорелся мой хлопец, в очах искры,
— Скушение! — усмехнулась знахарка.
— Сатанинское скушение! Сын мой говорит ему, что куда, мол, мне в такие света: ни сказать по-пански, ни ступить не сумею. А тот сатана ему: "Так, мол, балакать будем по-нашему, вот как и тут, а всему прочему я, — говорит, — тебя в два года выучу, и за науку ничего не возьму, а еще тебе положу добрую пенсию; будешь, — говорит, — петь, представлять, ну, и мне чем-ничем помогать — самовар там, чёботы…" — "Что ж, — отозвался Харько, — коли такая легкая работа, так я рад: все равно хотел на строк ставать, чтоб оплатить недоимки и вырвать надел, чтоб маму заспокоить". Вижу я, что сынок мой на принаду идет, не вытерпела и спрашиваю: "А сколько же ваша милость положит ему?" — "На первый год, — говорит, — сто восемьдесят карбованцев и харчи".
— Сто восемьдесят? — вскрикнула знахарка. — Да такой цены у нас и не чуть! И восемьдесят за редкость.
— Слушайте еще, что дальше, моя любая. "На первый год, — говорит, — сто восемьдесят, на второй год триста карбованцев, на третий шестьсот… а там уже пойдет и тысячи по три в год…"
— Ой лышенько!
— Так, так! Голова у меня закружилась… такая пустая работа и столько грошей. Думаю себе: как же такого счастья зректысь? Да и спрашиваю, не шутит ли пан, не дурачит ли нас, темных? Уставилась это на него очами, пронять хочу, чтоб зазырнуть в его душу. А пан ничего, усмехается ласково; оседлал нос какими-то мудреными окулярами и говорит: "Не шучу я, старушко божья, не жаркую, и готов хоч сейчас в волости заключить такое условие".
— Так, значит, правда?
— Так и я подумала, да как подумала, так у меня и захололо внутри, что, мол, завезут мою дытыну за тридевять земель. Захотела я еще посоветоваться с старыми людьми и вышла из хаты. Коли чую, в сенях кто-то плачет, да так ревно, так жалостно… "Ликеро, ты это?" — спрашиваю. А она ко мне прямо на грудь, да как зарыдает… "Не тужи, — говорю, — еще кто его знает". — "Ой, матусю, — всхлипывает, — завезут его на край света и погубят!" — "Господь, мол, с тобою: ведь если пан не брешет, так богачом его сделает — и тебе и мне будет счастье!" — "Не будет нам счастья, не будет! — аж захлебывается. — Да если паном он станет, то нас зацурает… Куда мне и думать тогда! Его панночки на руках будут носить…" И забилась у меня на груди, как подбитая горлица… Обняла я ее, целую, утешаю, а сама думаю: "Правда, что нам с тобой не будет утехи, а ему, как ни кинь, — счастье!.." А для матери, сердце, лишь бы дытыне счастье, а сама она и думкою про его счастье будет счастлива.
— Ох, правда, правда, — вздохнула сочувственно знахарка и переменила рушник на голове больного. — Словно бы спадать стала горячка, — заметила она радостно Усте.
Та только подняла глаза к образам и сжала у груди своей руки.
— Что же дальше? — стала вновь допрашивать после небольшой паузы знахарка.
— Побежала я ото по селу посоветоваться, — как-то неохотно и с подавленной болью продолжала старуха. — "Что ж, — говорят, — коли бумагу в волости даст за такую цену, так ты, баба, только крестись да богу молись!" Иду я себе домой и думок не соберу — гудут в голове, что шмели, а ни одной не поймаешь: и сердце за сыном щемит, и жалко отнимать от него счастье, и страшно самой с Ликерой заплесневеть в пустке…
Вошла
Больной застонал, и какие-то конвульсии пробежали по его телу… Рушник упал с головы. Устя и знахарка сорвались с места, но спустя две-три минуты грудь его, начавшая было судорожно и бурно вздыматься, стала вновь почти неподвижной, тело тоже вытянулось пластом. Знахарка положила свежее полотенце на голову и, прислушавшись к груди и к полуоткрытому рту, шепнула в ответ на перепуганный взгляд матери:
— Дышит!
Устя не сводила глаз с своего сына; в выражении их и всего ее лица отражалась неодолимая мука, импонировавшая и знахарке: как ни жгло ту любопытство, но она не решалась нарушить это молчание горя и сама смирялась перед веянием смерти, носившейся в хате.
— По-моему, хворому лучше, — промолвила она после долгого молчания, желая отвлечь Устю от отчаянных дум и завязать интересный разговор снова.
— Отчего ж лучше? — уронила тихо и печально старуха, не отрывая глаз от своего сына.
— Не так пашит, словно бы спадает горячка.
— А лежит мертвец мертвецом… Очей не закрыл… Ой, боже мой!
— Это всегда так… Из сил выбила огневица, ну, и не может… А вот полежит тихо… да отпочинет, а мы его в купель. Э, у меня, паниматко, есть надия теперь…
— Господи, заступи и помилуй! — вырвался у старухи вопль, и она опустилась на колени.
— И помилует, только не отчаивайтесь, паниматко… сразу не встанет, а вам для него ж нужно беречь себя. Думайте и говорите про что другое… Ей-богу, лучше!
Устя снова села и повернулась лицом к знахарке: по-видимому, слова последней подбодрили ее.
— Да вот хоть скажите, — подступала хитро знахарка к интересовавшему ее эпизоду, — дал ли тот пан вам четвертную и сделал ли условие в волости?
— И четвертную дал, и условие, — ответила неохотно и односложно старуха.
— И увез зараз вашего сына?
— На другой день… Я побаивалась… На Ликере лица не было; чуяло ее сердце, что прощается навеки… И сын было хотел назад… и я гроши вертала, да пан уперся… ну и завез… Я боялась долго, что Ликера наложит на себя руки… Ой, запала с той поры в хату нудьга, разляглась туга… а слез сколько вылилось… так не знаю уже, где они теперь и берутся.
— Ну, а писал же сын? Высылал гроши?