Горький апельсин
Шрифт:
Тут постучали в дверь, ведущую на чердак. Эта дверь – в конце коридора. Я замерла на четвереньках, надеясь, что если достаточно долго не двигаться, то стучавший уйдет. Иногда, в прошлом, мне очень хотелось общества, но теперь, когда ко мне в буквальном смысле кто-то постучался, я перестала ясно соображать и где-то в горле у меня забился сигнал тревоги от одной мысли о том, чтобы заговорить с незнакомым человеком. Снова раздался стук. И пока я поднималась, опираясь о край ванны, я слышала, как открывается дверь, а потом увидела, что мужчина, который бежал за Карой, стоит в дверном проеме ванной, слегка задыхаясь от подъема по винтовой лестнице.
Он внимательно
– Привет? – произнес он с вопросительной интонацией, делая шаг назад. Вблизи он показался мне печальнее и привлекательнее, и морщины на его лице словно разгладились.
Я опустила свою повязку, переложила нож из одной руки в другую и обратно, толком не понимая, что с ним делать.
– Извините, – пробормотала я, потому что знала: от меня ждут этого слова.
– Видимо, вы – Фрэнсис? – Он протянул руку. Наверное, ему казалось, что я смущаюсь и чувствую себя неловко, потому что он добавил, словно я сама могла об этом забыть: – Вы сюда приехали изучать садовую архитектуру для Либермана?
Я не сразу пожала протянутую руку. Она была сухая и такая же большая, как моя. И быстро выпустила ее.
– Питер, – представился он. – Очень жаль, что меня тут не было, когда вы появились. Но вы, судя по всему, уже освоились?
Он улыбнулся, даже чуть ли не рассмеялся, посмотрев на нож у меня в руке. Я встретилась с ним глазами и тут же перевела взгляд на его губы, слишком полные для мужчины. Из-за его привлекательности я ощущала себя еще более неуклюжей.
В одном из своих писем мистер Либерман объяснял, что пригласил еще одного специалиста – чтобы тот сообщал ему о состоянии дома и его обстановки. Я ожидала увидеть здесь кого-то вроде Питера, но совершенно о нем не думала, а если и думала, то представляла себе пожилого одинокого человека.
– Извините, – повторила я, пряча нож за своими шортами, широкими мужскими шортами из магазина «Армия и флот». – Я резала ковер.
Я успела убедиться, что извинения и констатация очевидного помогают, когда не знаешь, что сказать.
– Не видел вашей машины. – Когда Питер говорил, беспрерывно жестикулировал, помогая руками своим словам.
– Я ехала на поезде, – ответила я. – И потом на автобусе. Тридцать девятом. Он опоздал на двадцать восемь минут.
По выражению его лица я заключила, что сказала слишком много и что, возможно, это прозвучало грубо. Так трудно было делать это правильно. Другим как-то удавалось без всяких усилий вести разговоры: сначала один подает реплику, потом другой – и так далее. Я в который раз задумалась о том, как же это у них получается.
– Вам надо было дать телеграмму, – заметил Питер. – Я бы с радостью встретил вас на станции. – Он посмотрел мимо меня в ванную и продолжал: – И простите, что вам пришлось все это слышать. Если Кара не в настроении, об этом знают все. Но вы не должны беспокоиться.
Я и не беспокоилась. Но тут невольно задалась вопросом: может, мне стоило бы?
– Скорее всего, она поехала в город. Но она всегда возвращается. – Он снова рассмеялся. Казалось, он сам себя успокаивает. – Ну а вы чем тут занимаетесь? – Все эти комнаты на чердаке, – он сделал жест руками, – в довольно неприглядном виде. Думаю, тут раньше жил старый слуга – нянька или дворецкий. Никто здесь не убирался. Вы бы видели, какой беспорядок оставили после себя военные. Не говоря уж про граффити, вы таких и представить не можете.
Он
– Военные? – переспросила я. Я знала все способы, как добиться, чтобы собеседник продолжал говорить.
– В свое время Линтонс реквизировали для нужд армии. Сорок седьмой пехотный полк. Американцы. Судя по всему, в голубой гостиной Черчилль с Эйзенхауэром обсуждали высадку в Европе. В саду они устроили просто бог знает что. Я имею в виду – солдаты, а не Черчилль с Эйзенхауэром, хотя тут ни за что нельзя поручиться. В общем, будьте готовы. Либерман хотел предложить вам комнаты внизу. Они больше и роскошнее, и я надеялся, что мы с Карой поживем в городе, но, знаете… мои обстоятельства изменились… – Он улыбнулся. Мне нравилось, что он так много говорит: это означало, что мне говорить не нужно. – Нормально работает только эта ванная и наша, внизу. Надеюсь, вы не очень против чердака.
Я увидела, что он смотрит на две скрученные половинки коврика.
– Тут пахло, – сообщила я.
К своему последнему письму мистер Либерман приложил ключ от боковой двери и, в придачу к схеме маршрута, инструкции, как пройти наверх, в чердачные помещения. Когда я в первый раз поднялась по винтовой лестнице и открыла дверь наверху, вонь так и ударила в лицо: напоминание о тех нескольких последних днях, когда я ухаживала за матерью. Смесь запахов вареных овощей, мочи и страха.
– Я думала, мистер Либерман не будет возражать, если я сниму коврик.
– О, он не будет возражать. – Питер пренебрежительно махнул рукой и прошел к окну, не переставая говорить. – Либерман понятия не имеет, что в доме есть и чего нет. Он прислал мне опись, но она ничему не соответствует. В голубой гостиной по ней значится каминная облицовка работы Уайетта [2] , но там и камина-то нет, одна зияющая дыра. Парадная лестница должна быть облицована настоящим мрамором, но это явно скальол [3] . И теперь, когда над всем этим потрудились сырость и плесень, уже бессмысленно пытаться что-то спасать. Но тут есть свои достоинства: купол совершенно великолепный, а в подвале я нашел десятки бутылок вина, которых нет в описи. – Подмигнув, он наклонился, уперся ладонями в колени и посмотрел в низкое окошко. – Причем, вероятно, все они закупорены. Эту опись словно составили для какого-то другого дома. Я думал, Либерман приезжал сюда, прежде чем купить Линтонс, но теперь сомневаюсь. Вы нашли постель, которую мы вам устроили? – Он не стал дожидаться ответа. – Вот это вид.
2
Имеется в виду Джеймс Уайетт (1746–1813) – английский архитектор, работавший в стиле неоклассицизма и неоготики.
3
Скальол – искусственный мрамор.
Мои две комнатки располагались на западной стороне дома, под самой крышей с ее каминными трубами. На том же этаже размещалось около дюжины комнат, двери которых выходили в коридор, который тянулся с севера на юг. Из всех окон, смотревших на запад, открывался роскошный вид на загубленные сады Линтонса, на тропинки, таящиеся среди буйно разросшихся самшита и тиса, на переплетенные запущенные кусты садовых роз, на упавшие статуи и испоганенные клумбы, на парк с лугом, на усыпальницу, а вдали виднелась темная линия деревьев и лесистые уступы.