Горький запах полыни
Шрифт:
9
Мой первый праздник на этой земле — навруз. Праздник весны, радости и любви, равенства и нравственной чистоты. Подготовка к нему начинается за месяц. Ему предшествуют четыре вторника — вторник на воде, вторник на огне, вторник на земле и последний вторник. Именно в эти вторники и обновлялись вода, огонь, земля. А в последний вторник — распускались почки деревьев, и наступала весна, а с ней и начало трудов земледельца. Именно навруз неожиданно открыл мне, что жители нашего кишлака могут не только работать не покладая рук, завистливо сплетничать, но и отдыхать после тяжелых трудов, по-настоящему радоваться жизни.
Все население от мала до велика высыпало наружу, и оказалось, что в этих игрушечных
Девушки собирали букеты из тюльпанов. Молодые мужчины катали валуны, боролись. Хороши были и седобородые старики, рискнувшие прыгнуть через костер. Некоторых огонь дерзко хватал за бороды, — ему все можно! — но грехи, смеялись лихие и жизнерадостные старцы, грехи все тоже сгорели.
Столько неожиданно детского обнаруживалось в этих суровых на первый взгляд людях. Да ведь и жестокость, с которой они часто решают свои проблемы, тоже, по сути, детская. Так же как и обидчивость. В душе каждого человека, живущего в этом первозданном пространстве между горами и небом, прописаны чистые и наивные — то есть с нашей точки зрения просто примитивные — законы человеческого общежития. Глаза этих людей светятся искренним дружелюбием, живым интересом к другому человеку. Своему случайному гостю пуштун-дуррани отдаст последнюю лепешку. Пока гость в его доме, с ним ничего не может случиться, он под надежной защитой хозяина.
Я не принимал активного участия в этом празднике, но внимательно следил за ним. На душе становилось теплее. Тем более, что Дурханый принесла мне утром чистую белую рубаху, которую надел после того, как старательно умылся и пригладил свои волосы и небольшую русую бородку. Чувствуя себя чуть ли не франтом, я смело разглядывал молоденьких девушек. И даже позволил себе улыбнуться дочке нашего соседа Вали. Но она стыдливо опустила голову и, хромая, прошла мимо. Я последний раз видел ее гордое и красивое лицо — вскоре после праздника ей исполнилось четырнадцать лет, и она тоже надела чадру.
А вечером в доме хозяина зажгли шесть свечей — по числу членов семьи. Я был растроган тем, что свечу зажгли и для меня. Потом мы отведали круглые, как солнце, ритуальные лепешки из разных злаков, кушанье из пшеничных проростков и хафт мива — компот из семи видов сухофруктов. Такого вкусного компота мне не доводилось пить даже дома. Обрадовало, что слово компот оказалось для наших языков общим. Но все-таки впервые оно появилось, конечно, у них — там, где обилие сухофруктов. Фрукты здесь могли высохнуть даже на дереве. Тогда как нашим оставалось только сгнить.
Вечером, в конце небольшого праздничного застолья, Сайдулло торжественно произнес главную заповедь навруза: «Так будем же говорить только добрые слова, совершать только благие дела, думать только о хорошем, и тогда Добро обязательно восторжествует над злом!» Да, этот праздник еще раз подтверждал, что человек всегда стремится быть лучше, чем он есть. Но виновен ли он в том, что это не всегда у него получается?
Растроганный почти до слез, я уносил с собой в пещеру трехлитровый глиняный кувшин компота — почти такой, что висел на заборе в нашей Блони. Под мышкой прижимал несколько лепешек, а в левой руке все еще горящую самодельную восковую свечу. Пламя колебалось из стороны в сторону, но горело уверенно и сильно. Ведь его отец-солнце снова победил тьму и начал свой обновленный путь. Хотя я был немного в стороне от общего веселья, но все же ощущение праздника надолго осталось и во мне. В нем было что-то от Нового года в детстве, с доверчивым ожиданием
Свеча еще долго горела на камне у изголовья, служившем мне тумбочкой, и тревожила моих соседей. Блики света выхватывали из темноты то один, то другой угол пещеры. Шах, быстро похрустев своей лепешкой, опустил голову на лапы и спокойно следил за колеблющимся светом. После сегодняшнего праздника, где люди от души радовались жизни и заражали этой радостью и меня, совсем чужого им человека, мне было особенно одиноко в привычном убежище.
Невольно думалось о красавице-хромоножке, о том, что и ее не захлестнуло высокой волной всеобщей радости, что и она тоже была немного в сторонке. А теперь, возможно, как и я, мается без сна на твердом и одиноком ложе. Но если жениться на ней, осуществив тайное желание нашего соседа Вали, то это значит, что надо навсегда забыть о своей родине, о матери, о бабушке и навсегда проститься с тем миром, в котором я родился и вырос.
Спалось в ту ночь беспокойно. Снились жаркие ласки, поцелуи, но лица женщин расплывались, перетекали из одного в другое, а потом и вовсе скрывались за черной чадрой. Только их тела, красивые, сильные и молодые, готовые дарить любовь, влекли к себе неудержимо. Проснувшись и допив компот, я подумал, что с этим напитком надо вести себя осторожнее. А то скоро можешь оказаться так повязанным по рукам и ногам, что ни о какой родине и вспоминать не захочется.
После навруза начались весенние крестьянские хлопоты, мало чем отличающиеся в любой части огромной земли. Вставали мы с Сайдулло на рассвете, пару часов отдыхали после обеда, а потом снова тянулись на лоскутные ступенчатые поля. В конце рабочего дня сил хватало только на то, чтобы с трудом донести мотыгу и наскоро проглотить ужин в компании с тоже уставшим и молчаливым Сайдулло. Потом оставалось совершить еще одно, последнее и самое трудное усилие — подняться в темноте по крутой тропке в свое убежище. Засыпалось сразу и спалось без сновидений, пока не раздавался хриплый голос хозяина, уже совершившего намаз и готового к новым трудам.
Начинался новый день, снова мотыга, зной, снова пот, заливающий глаза. Жизнь стремительно катилась почти без какого-либо личного участия. Казалось, что не я живу, а меня живут. Только непонятно кто и зачем. Я стал просто маленькой шестеренкой в отлаженном веками механизме. Простой временной приставкой к вечному полю и такой же вечной мотыге. И этой приставке было иногда хорошо, но очень часто — грустно. У Сайдулло был смысл так самоотверженно трудиться — во имя любимой жены и детей. Мне этого смысла не хватало. Я понимал поколение наших отцов и дедов, которые героическим напряжением всех сил сумели за десятилетие пройти путь, на который другим странам понадобились столетия. Ведь у них был смысл, ради чего они так трудятся. Но мне в моей работе не хватало именно смысла — как бы я ни работал, все равно останусь рабом. А работа раба не дает ему самого главного в жизни — счастья созидания.
Зато, когда окончилась посевная страда, краткие часы досуга казались невыразимым и огромным счастьем. Тогда я снова любовался миром, куда попал, его дикой, первозданной природой, являющей свою мощь и гордую красоту. Но тогда оживали и мысли. Ведь надо же что-то решать. В таком подвешенном состоянии жить невозможно. Если ты соглашаешься на эту жизнь, неожиданно предложенную тебе поворотом судьбы, то тогда ты должен идти ей навстречу, и жить так, как живут все. Опасно оставаться белой вороной. Но я все еще находился в состоянии ожидания: как будто что-то должно случиться само собой, помимо моей воли, что вдруг снова изменит мою судьбу и решит тем самым все мои проблемы. Я почувствовал, что незаметно начал проникаться восточным мировосприятием, верой в некую предопределенность, рождающую пассивность и готовность принять существующее, каким бы убогим оно ни казалось. Но на то, чтобы выбраться из этой трясины уже ставшего привычным существования, просто не хватало сил. Ни физических, ни душевных.