Горький
Шрифт:
О русском рабочем читателе и говорить не приходится. Редкий экземпляр зарубежного издания, проскользнувший через границу, или вырезки из сборников «Знания» зачитывались до износа, переходили из рук в руки, как драгоценность.
Роман стал огромной исторической важности документом революционной пропаганды. В России, во время отлива революционной волны, этот роман имел особое значение: читатель, подавленный столыпинской реакцией, приобретал в романе дух бодрости, уверенность в победе.
Что касается интеллигенции, в частности писательской, Горький обрушивается на нее с яростью, с бешенством. Сейчас трудно представить себе, каков был поворот у русской буржуазно-демократической интеллигенции после поражения первой революции.
Многие
Л. Андреев с его рассказом «Тьма», Сологуб с его романом «Творимая легенда», Арцыбашев с его повестью «Санин», Куприн с рассказам «Морская болезнь» и т. д. — все это бесновалось, с радостью и увлечением ругая революцию, призывая к беспринципности и эротике.
Горький пишет К. П. Пятницкому:
«Каждый день приносит какой-либо сюрприз — «Суламифь» Куприна, стихи «модернистов», интервью Леонида… [45] статьи Изгоева и других ренегатов — каждый день кто-нибудь встает перед тобой голый и весь в гнилых язвах… Хочется орать, драться с этой сволочью, хочется топтать ногами эти «неустойчивые психики»… Кажется, что все пьяны, сошли с ума» (29, 57).
45
Андреева. — И. Г.
И когда Пятницкий без ведома Горького поместил в сборнике рассказ Куприна «Ученик», Горький пишет ему:
«Я решительно против… литературы, «услужающей» обывателю-мещанину, который желает и требует, чтобы Куприны, Андреевы и прочие талантливые люди закидали и засыпали вчерашний день всяким хламом, чтобы они избавили обывателя от страха перед завтрашним днем».
Какая сила публицистического темперамента была у Горького, видно по такому его объяснению своего состояния в одном из следующих писем:
«У меня, видимо, развивается хроническая нервозность, кожа моя становится болезненно чуткой, — когда дотрагиваешься до русской почты, пальцы невольно сжимаются в кулак и внутри груди все дрожит — от злости, презрения, от предвкушения неизбежной пакости… Дело в том, что я люблю русскую литературу, люблю страну и верю в ее духовные силы. Это — большая любовь» (29, 64, 76).
В ряде статей Горький изливает свое негодование и возмущение писателями-ренегатами.
Живя за границей, он работает, связанный с партией.
В Лондоне, на V съезде партии, Горький присутствует в качестве делегата-большевика с совещательным голосом.
В своих воспоминаниях он так писал о речи Ленина на съезде:
«…Поспешно взошел на кафедру Владимир Ильич, картаво произнес слово «товарищи». Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был «поглощен» его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто…
Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права» и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, — все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а, действительно по воле истории» (17, 13).
Вернувшись на Капри, Горький писал И. П. Ладыжникову:
«Съезд меня ужасно хорошо начинил! Многое темное стало ясным, психология меньшевизма понятна и удивительно поучительна» (29, 20).
Встречи М. Горького с В. И. Лениным на съезде послужили началом тесного сближения между ними.
«Не помню, — пишет Н. К. Крупская, — встречался ли Ильич с Горьким до Лондонского съезда, но, начиная с Лондонского съезда, на котором присутствовал Горький,
2
До конца 1907 года Ленин руководил партийной работой в России, находясь вблизи Петербурга, в Финляндии. Царские ищейки искали его. С громадной опасностью, пробираясь по льду, Ленину удалось в декабре 1907 года снова перейти за границу, в эмиграцию.
По приезде в Женеву Ленин застал письмо Горького, усиленно зовущего его на Капри.
«Очень обрадовало меня Ваше письмо, — отвечал Ленин, — действительно, важно было бы закатиться на Капри! Непременно как-нибудь улучу время, чтобы съездить к Вам. Но теперь, к сожалению, невозможно. Приехали мы сюда с поручением поставить газету: перенести сюда «Пролетарий» из Финляндии. Еще не решено окончательно, Женеву ли мы выберем, или другой город. Во всяком случае надо спешить, и возни с новым устройством масса» [46] .
46
В. И. Ленин,Соч., т. 34, стр. 323.
Тогда же возникает мысль о постоянном сотрудничестве Горького в органе большевиков — «Пролетарии».
2 февраля 1908 года Ленин пишет Горькому из Женевы:
«В сотрудники ставим Вас. Черкните пару слов, могли ли бы Вы дать что-либо для первых номеров (в духе ли заметок о мещанствеиз «Новой Жизни»или отрывки из повести, которую пишете, и т. п.)» [47] .
А Луначарскому, жившему тогда на Капри, Ленин пишет замечательное письмо, которое показывает, как высоко ценил он работу Горького для партии и в то же время как тщательно, с какой великою ленинской заботой оберегал он его писательский труд.
47
В. И. Ленин,Соч., т. 34, стр. 328.
«Ваш проект беллетристического отдела в «Пролетарии»и поручения его A. M-чу превосходен и меня необычно радует. Я именно мечтал о том, чтобы литературно-критическийотдел сделать в «Пролетарии»постоянным и поручить его A. M-чу. Но я боялся,страшно боялся прямо предлагать это, ибо я не знаюхарактера работы (и работосклонности) A. M-ча. Если человек занят серьезной большой работой, если этой работе повредит отрывание на мелочи, на газету, на публицистику, — тогда было бы глупостью и преступлением мешать ему и отрывать его!» [48] .
48
В. И. Ленин,Соч., т. 34, стр. 333.
Сотрудничество Горького в «Пролетарии», однако, не осуществилось главным образом вследствие возникших философских разногласий. Некоторые партийные литераторы (А. Богданов, А. Луначарский и другие) уклонились от научного диалектического материализма и перешли на почву философского идеализма.
Горький прислал в редакцию «Пролетария» статью, затрагивавшую именно эту тему.
Ленин, будучи в корне не согласен с новым философским течением, настаивал на том, чтобы «Пролетарий», как орган большевистской фракции, временно сохранил по отношению к этим вопросам нейтралитет и отделил философские споры от партийной работы.