Горменгаст (переводчик Ильин)
Шрифт:
Пока что ему везло. Падение он пережил. Враг был слишком далеко, чтобы услышать, как он плюхнулся в воду; Стирпайк углядел окно, позволявшее с легкостью проникнуть в замок, – окно, за темным зевом которого можно будет прятаться, пока не настанет ночь.
Не раз и не два Стирпайку, скользившему вдоль основания хмурых стен, приходилось на минуту-другую поворачивать голову, чтобы выправить курс челнока, однако глаза его почти никогда не отрывались от пустого балкона, на который в любую минуту мог возвратиться враг.
Но когда челноку оставалось пройти, прежде чем повернуть к замку, расстояние всего в три-четыре его длины, Стирпайк, все внимание коего сосредоточилось на том, чтобы без помех проникнуть в окно, проглядел Титуса,
Он не увидел, как Титус, едва обнаружив пропажу лодки, глянул вперед, а следом повел по заливу глазами, пока они не уткнулись в единственное, что по нему двигалось, – в далекий челнок, поворотивший к утесу. Не успев ничего понять, Титус отступил в дверной проем и теперь глядел, дрожа от возбуждения, из его глубины. Даже на таком расстоянии невозможно было не узнать приподнятые плечи похитителя. Хорошо, что Титус отступил назад так поспешно, потому что, едва челнок завершил разворот и заскользил прямиком к замку, словно вознамерясь разбить узкий нос о его стену, Стирпайк, уверясь, что пройдет в окно, не зацепившись, снова обернулся к далекому балкону и, увидев, что тот пуст, скрылся в стене замка, точно змея в скале.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Доктор устал; глаза его покраснели от недосыпания, лицо похудело, осунулось. Спрос на его услуги возникал непрестанно. Наводнение повлекло за собой сотни второстепенных несчастий.
В длинном чердачном помещении, прозванном «госпиталем», импровизированные лежаки заполнялись не только теми, кто получил переломы и пострадал от самых разных несчастных случаев, но и жертвами переутомления и всевозможных болезней, насылаемых вечной сыростью и нездоровыми условиями существования.
Сейчас Доктор как раз и направлялся по заурядному вызову. Очередной перелом. Судя по всему, кто-то попытался втащить тяжелую корзину по лестнице со скользкими от дождя ступенями и упал. Прибыв на место, Доктор обнаружил, что речь идет о чистом переломе бедренной кости. Пострадавшего устроили на особом медицинском плоту, где было достаточно места, чтобы Доктор мог накладывать шины или делать предварительные операции, пока санитар продвигает плот к «госпиталю».
С редкостной размеренностью окуная длинный шест в воду, санитар заставлял плот плавно скользить по коридорам. В нынешнем случае плоту, который уже прошел половину пути, пришлось осторожно протиснуться в узкую, затруднявшую маневр деревянную арку, ведшую в помещение, похоже, бывшее когда-то бальной залой – в одном из шести углов его поднималась над водой затейливо украшенная платформа, на коей, надо думать, некогда помещался оркестр, наполнявший помещение музыкой, – и пока плот пронизывал, выплывая на простор, узкий проход, доктор Прюнскваллор откинулся на свернутый матрас, который он держал на корме. У ног его лежал человек, которому Доктор оказал первую помощь – одна штанина распорота снизу доверху, бедро в лубке. Белая повязка, намотанная с прекрасным, сноровистым тщанием, отражалась в воде бальной залы.
Доктор закрыл глаза. Он почти не сознавал того, что происходит вокруг. В голове его все плыло, однако, услышав приветствие, обращенное к нему с подобия челна, шедшего на веслах навстречу плоту с другого конца бальной залы, Доктор разлепил веки.
И действительно, к нему приближался челнок – длинный, нелепый, явно сооруженный людьми, которые им ныне правили, поскольку Резчики ни за что бы не позволили подобному изделию покинуть их мастерские. На корме, держа руку на румпеле, сидел Перч-Призм, бывший, надо полагать, за капитана. Пребывавшие в различных градусах уныния, облаченные в черные мантии члены его команды сидели в затылок один другому, отгребаясь вместо весел учеными шапочками. Им явно не нравилось, что видеть, куда направляется челн, они не могут, им явно казалось обидным капитанство Перч-Призма и его проистекающая из капитанства власть над их продвижением по воде.
Так что от ученых обязанностей Профессора были свободны. Заняться им было в сущности нечем – разве лишь тосковать по прежним дням да поддразнивать друг друга, пока поддразнивание не становилось нудным и желчным, и все они не погружались в молчание, потому что никаких сколько-нибудь оригинальных замечаний о наводнении никому в голову не приходило.
Опус Трематод, кормовой гребец, мрачно размышлял о поглощенном наводнением кресле – кресле, которое он обживал больше сорока лет, опоре его существования, грязной, заплесневелой, уродливой и насущно необходимой, о знаменитой, сгинувшей навек «Трематодовой Люльке» из Профессорской Комнаты.
За ним восседал в челноке Фланнелькот, худший из когда-либо существовавших на свете гребцов. В хмурости и немногословности его ничего нового не было. Если Трематода донимали мысли о гибели кресла, то Фланнелькота – о бренности всего вообще, и предавался он таковым уже давно – столько, сколько его помнили. На собственный взгляд, как и на взгляд всех остальных, он вечно был жалким неудачником, поэтому нынешнее наводнение представлялось ему, так долго вникавшему мыслью во всяческие глубины, лишь ничего не значащим эпизодом.
Мулжар, с которым Перч-Призму было справляться трудней, чем с другими, возвышался толстошеей, вспыльчивой тушей, сразу за жалким Фланнелькотом, коему, казалось, постоянно грозила опасность, что Мулжар либо вопьется ему в затылок смахивающими на надгробные плиты зубищами, либо сорвет его с сиденья и швырнет над водами бальной залы. За Мулжаром сидел Цветрез, последний из Профессоров, готовых согласиться, будто молчание – лучшее, что им может выпасть на долю. Балабонство было источником его жизненных сил, однако теперь за спиною Мулжара сидела, вперясь взглядом в его широченную, мускулистую спину, лишь тень когда-то кипучего, пусть и пресноватого острослова.
Команда челнока дополнялась еще двумя только членами – Стригом и Вертлюгом. Не приходилось сомневаться, что прочие Профессора также разжились, где смогли, некими плавательными средствами или, подобно этим господам, соорудили их сами – или же попросту плюнули на распоряженье Кличбора и сидели себе на одном из верхних этажей.
Макавшие свои шапочки в зеркальные воды Стриг и Вертлюг находились, конечно, ближе всех остальных к плывущему им навстречу плоту. Вертлюг, носовой «гребец», повернул стареющее лицо, чтобы увидеть, кого это там приветствует Перч-Призм, и на несколько мгновений нарушил равновесие челнока, опасно накренившегося на левый борт.
– Эй! Эй! – закричал с кормы Перч-Призм. – Опрокинуть нас пытаетесь, сударь?
– Чушь! – крикнул, покраснев, Вертлюг, которому вовсе не нравилось получать реприманды поверх голов семи своих коллег. Он понимал, что повел себя не лучшим – для носового гребца – образом, но все равно еще раз воскликнул: – Чушь!
– С вашего дозволения, сударь, мы не станем сейчас обсуждать эту тему! – объявил Перч-Призм, прикрыв веками маленькие, черные, выразительные глазки и несколько отвернув лицо, так что свет, отраженный водой, пал снизу на его дикобразий нос. – Я полагал, довольно уж и того, что вы подвергли коллег опасности. Но нет. Вам, как и всякому ученому мужу, необходимы еще оправдания. Завтра поменяетесь местами с Цветрезом.