Горный поход
Шрифт:
— Наш Овсянников. Какой! — ответил подошедший.
— Пулеметчик, что ли?
— Нет, стрелок…
— Это еще неизвестно, что убег, — вмешался случившийся тут же связной. Он пришел с дежурства из штаба и пил свой чай. — Может, и свалился где в кручу.
— Ну, ежели б свалился, так нашли бы, — возразил подошедший. — Весь день сегодня искали. Нет уж, убег, как есть убег.
Рябой парень отложил в сторону нож и поднял голову. Ошметки посыпались наземь.
— Ну, скажи чудак, — начал он обстоятельно. — Ну какой
— Да уж, видно, был интерес, — уклончиво ответил подошедший. — Это уж он тебе теперь не скажет.
— Значит, гор не вынес, — произнес приговор кто-то из чистивших картошку и посмотрел на костер. — Костер дымит, чего вы, черти!
Черти — повара — пролили что-то в костер, над которым поднялся едкий, густой дым. Шипя, он разорвался, упал мелкими клочками наземь и сник в траве. Рябой парень отер рукой выступившие слезы и взял нож.
— Все равно попадется, — сказал он решительно. — Один у нас через границу бежал да сам вернулся: хоть сажайте, грит, хоть стреляйте, а нет мне там жизни. С голоду чуть не подох.
— Ну, кто его стрелять будет? За это не стреляют. Года три дадут…
— На войне случись, и очень просто: Митькой звали, — снова вмешался связной и подошел к повару. — Еще не нальешь?
— А у нас один в деревню домой убежал, — засмеялся подошедший. — Так его родной отец в милицию свел: не хочу, говорит, сына-дезертира покрывать.
— Сам и свел? — раздались голоса.
— Сам.
А рябой покрутил головой и произнес окончательно:
— Значит, отец у него был сознательный.
Помолчали.
— Много еще чистить? — сочувственно спросил подошедший и посмотрел в мешок.
— Еще мешок есть, — отозвались нехотя и заработали быстрее ножами.
— А я все-таки не пойму, — снова вернулся к старой теме рябой. — Ну какой интерес бежать? Вот себя возьму. Что я против скажу? Ничего не скажу. Сыт, одет, обут. А что меня грамоте тут выучили — так только спасибо.
— Образованность тут дают, это верно, — подтвердил подошедший. — Ну только многие насчет тяжести беспокоются. Идтить тяжело по горам.
Все засмеялись.
— Лежать на печке куда интереснее, — подхватил кто-то.
— Про это что говорить.
И опять все засмеялись.
А рябой покачал головой.
— И к чему ваш смех, спрошу я вас? — сказал он укоризненно. — И чего в этом смеху? Никакого нету смеху. Есть, которые на ноги слабые — им горы тяжелые. А есть, — он поднял вверх палец, — есть, которые на глаза жадные, на жизнь жадные, на интерес охотные — им горы в самый раз. Хотя б я.
Он посмотрел вокруг заблестевшими вдруг глазами и погас.
— А смеху тут никакого нет, — холодно закончил он.
Тут легло над костром молчание.
Связной вытряс из своей кружки последние капли чая, уложил кружку и ближе подошел к костру.
— Не про то у вас разговор, — начал он примирительно. — Тут дело политицкое.
На это никто ничего не ответил, а связной обтер губы и продолжал:
— Это маловажно, что у нас сейчас не война. А все-таки он — дезертир, выходит, с фронта.
Подошедший вдруг тихо засмеялся.
— Дурак человек, как я погляжу, — мотнул он головой, — все он свою глупую мыслишку про себя держит. Вот хоть бы Овсянников: взял да убег. А теперь где-нибудь сидит да плачется. Чуда-ак…
— И раньше бегали, — сказал кто-то тонким, почти детским голосом. — К нам в станицу один прибег. Еще при царе.
— Так-то ж при царе. Вот непонятливый, — удивился рябой. — При царе же то…
— Да я ж ничего. Я только к слову… — забормотал тонкий голос и сник.
— К слову. Оно надо знать, какое слово к какому идет. Слова свой строй любят, — назидательно помахал ножом рябой.
— Я иначе на это дело скажу, — продолжал он потом. — Вот послали нас, к примеру, картоху чистить впятером. А один возьми да сбеги. Его дело дурацкое, а нам-то, четверым, за него работать…
— Ему, говорят, письмо из дому было, — перебил подошедший. — Он, может, об доме и заскучал…
— Письма эти всегда в расстрой приводят — это верно, — согласился рябой. — У нас одному бойцу жена такое письмо прислала, что и при смерти она, и хозяйство завалилось, и ребенок болен, а он парень был ушлый, да и писани ей в ответ: не пиши ты мне, мол, брехни, а то и совсем домой не вернуся. Ну, жена и свиноватилась: мол, все это выдумала; думала, отпустят тебя твои начальники.
Связной еще ближе подошел к костру.
— Это не факт, что письмо, — сказал он. — Из-за письма с фронту не бегают. А хоть бы и померла жена — разве ты могешь свою оружию бросить? Это он бросит, я брошу — что ж будет?
Молчавший все время высокий боец, которому фамилия была Мовчан, что он и оправдывал своим всегдашним поведением, воткнул нож в картошку и вдруг сказал глухо:
— Воевать придется — я тому Овсянникову первую пулю в лоб.
Раздался конский топот: возвращались коноводы с базы, ездили за продуктами. Один из них подошел к костру — в поводу держал лошадь — и жадно спросил:
— Чайку нет, а?..
Он был в грязи, липкой и еще мокрой.
— Где это ты так? — спросил у него повар, протягивая кружку чаю и кусок сахару.
Коновод только безнадежно махнул рукой и жадно начал пить горячий чай. Лошадь, усталая и потная, дергала повод. И коновод, не отрываясь от кружки, подтягивал поводья. Чай булькал в его горле.
— А у нас тут случай какой, — начал рябой. — Боец один, Овсянников ему фамилия, сбежал, дезертировал, проще сказать.
Коновод отнял кружку ото рта, посмотрел недоуменно, потом сообразил, о чем речь, натянул повод и произнес короткое и свистящее: