Горный поход
Шрифт:
Нефедченко быстро и скрытно идет от поста к посту, пригнувшись бежит в будку к командиру взвода.
К полудню штаб получил от взвода точную картину. Словно раскрыл взвод, перелистал, как страницы, горы — заглянул в нутро.
— Отлично! — воскликнул начальник штаба. — Молодцы!
Взвод Комахидзе стал называться ударным взводом имени Первого августа.
Иначе было во взводе грузинской роты.
Командир взвода Манагадзе, отличный, опытный и немолодой командир. Собственно,
Стройный, настоящий грузинский стан. С легкой горбинкой нос. Лихие усики. Резкий командный голос. Именно такими рисуют командиров. Вот, скажем, Казарян — тоже отличный командир, но у него нет ни этой выправки, ни этого властного голоса.
Когда Манагадзе подает команду, то боец физически ощущает, что его сразу сковал этот волевой приказ, подбросил, заставил делать так, а не иначе.
И вот в этом дисциплинированном, безупречном в строевом отношении взводе вдруг позорный, нетерпимый, обидный прорыв.
За какие-нибудь два дня семь человек совершили проступки.
Весь взвод был поставлен на ноги.
— Партийцы и комсомольцы, покажите образцовую примерность, — потребовал Манагадзе, сам член партии.
Перед каждым учением он подробно стал инструктировать младших командиров. После каждого боя проводить с бойцами разбор, отмечая все достижения и ошибки.
И перелом начался.
Двадцать три бойца получили благодарность за отличную работу. Два отделения стали целиком партийно-комсомольскими, за горный поход в партию и в комсомол вступило восемнадцать человек.
Все чаще и чаще стали отмечать на полковых разборах взвод Манагадзе. То он отлично действовал в наступлении, то удачно прикрывал отход.
И самое главное: за 25 дней взвод не имел ни одного дисциплинарного проступка.
Из прорыва взвод вышел, получив звание ударного.
УДАРНИК САРКИСЯН
Саркисян долго убеждал доктора, что он ничуть не болен и вполне дойдет до конца похода.
Все же ему пришлось дня три поваляться, после чего он ко всеобщему удивлению появился в роте.
— Ты же больной, Саркисян! — закричали ему ребята.
— Ударники не болеют, — гордо ответил Саркисян, подмигнул, рассмеялся, встал в строй.
— Где твоя родина, Саркисян?
Нет у Саркисяна родины. Не помнит он ее. Плечами пожимает. Турецкий Карс — вот где родился Саркисян. Но разве Турция, где есть хозяева и полицейские, разве это ему родина?
Что знает он о Турции, ударник Саркисян? Знает, что там живут турки, курды, грузины и что все они раньше по наущению султана резали иногда армян. А Саркисян как раз армянин.
— Ну, меня б не зарезали б, — сверкает он глазами. — Я бы им показал…
Нет, Турция ему не родина. СССР — да, это его отечество. Здесь
Он ею немного хвастается перед товарищами колхозниками:
— Я рабочий. Слесарь я. Всю механику понимаю, — говорит он гордо. — Про-ле-та-ри-ат.
Саркисяна все так и называют «ударник Саркисян» или, как выговаривают кубанцы, «вдарник».
«Вдарник Саркисян» — крепкий, плотный, черный, глаза у него огромные, яркие, сочные. Когда говорит, а говорит он всегда громко, глаза его подмигивают, лицо дрожит всеми жилками, смеется.
К тактическим занятиям у Саркисяна особый интерес. Он переживает каждое учение, как настоящий бой.
Вот он маскируется, плотно прижимается телом к земле, даже дыхание затаивает, только глаза блестят.
Вот он бросается в атаку.
— Ура-а! — клокочет в нем яростное и последнее. После этого «ура» — только штык.
Но ни разу он не сделал глупости из-за азарта. Он просто темпераментный парень. Я хотел бы в грядущей войне быть с ним в одном взводе.
Саркисяна любит вся рота.
За что? За неудержимую его веселость, неутомимость, всегдашнее желание помочь товарищу. Командиры любят его за его крепкую дисциплинированность, исполнительность, беззаветную преданность армии и опять за ту же веселость. Веселость! Это можно как следует оценить только на трудном походе. Веселый «вдарник» — лучший помощник командира. Улыбайся же, Саркисян! Гляди веселее!
ИСАКОВ
Два документа:
«Младшего командира Исакова за систематическое халатное отношение к боевой подготовке и недисциплинированность исключить из рядов ВКП(б)» — первый документ.
«Младшего командира Исакова за самоотверженную и инициативную работу на походе наградить ста рублями» — второй документ.
Между ними — полгода.
Что произошло?
Зимой об Исакове говорил весь полк. Писали в газете: «Требуем наконец исключения Исакова из партии». Кричали в батарее: «Исаков позорит всех нас». Об Исакове говорили на каждом собрании: всякий раз, когда Исаков бывал дежурным по артдивизиону, его заставали спящим на посту.
Будили, встряхивали, он смущенно просыпался, но на следующем дежурстве снова спал.
Сон на посту! Да есть ли тяжелее преступление в армии?
У Исакова были и другие проступки: и халатность, и недисциплинированность, и пререкания.
Одним словом, Исакова исключили из партии. С собрания он ушел согбенный, осунувшийся, пришибленный.
О чем он думал, неизвестно. Может быть, увидел глубину своего падения. Может быть, задумался над тем, как же ему быть теперь: ведь беспартийный он, исключенный, как же в глаза братве смотреть?
И тогда ли или позднее, но, очевидно, Исаков что-то крепко про себя решил.