Горный поход

Горбатов Борис Леонтьевич

В подиве его любили за мягкость и кротость характера, за исполнительность, за деловитость.

Он был комсомольцем, в армии стал кандидатом партии, доканчивал свой срок службы и охотно говорил о том, как уедет к себе на Старобельщину.

— В колхоз поеду. Работы там уйма. — И добавлял тихо: — Степной наш округ, заброшенный.

Вся канцелярия подива держалась на нем. Он печатал на машинке, берег материалы, собирал в ротах газеты, раскладывал их по папкам, любовно и тщательно, одна к одной.

Жизнь его до

армии была простой и немудреной. Происходил он из крестьянской семьи, рано полюбил грамоту, стал учиться, прошел сельскую школу, хотел учиться дальше, но нужно было работать. Работал и учился. Выучился в служащие, в счетоводы, что ли, или делопроизводители, но считал это временным делом. Изнывающая от сохи земля, требующая умелых рук, властно звала его. Хотел стать агрономом, толкался на курсы. Так пришло его время идти в армию. Попал на Кавказ, в подив.

Армия подковала его политически. Вместе с другими писарями штаба Ваня кое-как занимался и общим образованием: готовился в вуз.

Писарь — слово, которое вызывает в памяти этакую вертлявую, франтоватую, разбитную фигурку писаря царской армии, взяточника и доносчика, — у нас имеет совсем другой смысл.

Не подхалимы и не лодыри, не симулянты и не трусишки идут у нас в писари. Ответственная и нелегкая работа технического работника штаба, оперативная, боевая работа, полная опасностей и требующая умения, грамотности, смекалки, — все это требует иных качеств от писаря.

И в писари у нас берут грамотных рабочих ребят, по большей части из комсомольцев.

Ваня Барбар был прекрасным образцом вот такого именно писаря.

Был — потому что нет больше Вани Барбара.

Последний раз его видели во время ночного марша. Шли над Курой по узкому, извивающемуся шоссе. Горы подступали к самой дороге, стремительно падали на нее, загораживали путь.

Устал Барбар. Ноги гудели, дышать было тяжело. Уже ушли далеко вперед вьюки штаба, а он все отставал и отставал понемногу. Наконец не выдержал, присел на камень.

В четыре часа утра его видел Миронов, начальник фотобригады.

— Пошли, что ль, Ваня? — весело крикнул он отдыхающему Барбару.

— Нет, ты иди, а я еще посижу.

— Ну как хочешь!

Миронов ушел. Мимо Барбара прокатились последние остатки эшелона: кухня, хозвьюки.

Повар остановился около Барбара, потолковал немного, позвал с собою, но и ему ответил Барбар, что устал и немного посидит.

Он остался один. Между ушедшим эшелоном и идущим где-то сзади образовался интервал, пустота, и в ней погиб Барбар. Его больше не видели.

А когда прошел день и в палатке подива не оказалось секретаря, бросились его искать.

Скоро нашли: он лежал у берега Куры, широко раскинув руки; сапоги его были в глине, одежда и лицо мокрые. Он был мертв.

Врачи установили: тупым орудием, камнем, очевидно, был он сшиблен с ног. Упал, поднялся, пустился

бежать. Бежал долго, за ним гнались. Набросили аркан на шею (след от аркана красной петлей на шее) и поволокли. Он умер в страшных мучениях, труп его бросили в Куру.

Вещей его не взяли. Даже полевая сумка, которая находилась при нем, нашлась неподалеку. Но, может быть, она и погубила Ваню: бандиты думали по ремню, что это оружие.

Так погиб Ваня Барбар, писарь подива, кандидат партии, мечтавший стать агрономом и нашедший свою смерть на учебном горном походе от вероломной руки потаенного убийцы.

Весть о его трагической гибели прошумела в полку и в дивизии, и странное дело: смерть бойца не вызывает у нас растерянности, паники, ужаса перед роковым концом, наоборот, вокруг мертвого тела как-то крепче смыкаются люди. И как имя китайского революционера Сан-Чу-Фа, замученного в далеком Китае, гремело в адмарских горах, повторенное нашими бойцами, и вело к победе над горными преградами, так и скромное имя Вани Барбара, бледного, худощавого писаря подива, разнеслось по грузинским дорогам, ведя за собой бойцов, которых ни пулей, ни арканом не испугаешь и не остановишь.

БОРЖОМ БЛИЗКО

Поход уже стал бытом.

Уже нет того нетерпеливого порыва, что был в первые дни, когда рвались в горы, царапались как кошки, и кричали хриплыми, простуженными глотками: «Даешь хребты!»

Но и отстающих уже нет. И хныканья нет. Втянулись.

И кажется, можем идти и идти сейчас месяцы напролет. Жить вот так: сегодня — здесь, завтра — там; спать не раздеваясь, на земле; переносить и дождь, и жару, и холод и со спокойным равнодушием думать о том, что завтра снова идти.

Ровное, спокойное, устойчивое настроение, крепкая спайка между бойцами и командирами.

Что это?

Это закалка.

Во время какого-то учения мы шли пешком за ротой — я и инструктор подива Нестеров. Коновод остался с лошадьми сзади. Когда кончилось ученье, Нестеров пошел за лошадьми, а я сел у обочины дороги. Прислонился к изгороди, ноги с наслаждением вытянул, потянулся, прищурился солнцу, опустил голову.

…Кто-то тряс мое плечо. Подымаю голову: передо мной удивленный пулеметчик.

— Вы что среди дороги спите? — спрашивает он меня.

— А я разве спал?

— Еще как!

— Фу ты черт!

* * *

Так идут дни похода. Все ближе и ближе финиш.

И чем он ближе, тем меньше о нем разговоров. Комиссар полка сегодня утром спросил меня:

— Какое сегодня число?

— Третье.

— Третье? — удивился он. — Фу, как время-то бежит…

Оно не бежит, время, оно напруженно шагает с нами. Утром рано оно подымается и идет с нами в бой, на стрельбу, в оборону.