Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Сартаков Сергей Венедиктович

Я не заметил, как очутился около дежурного на лестнице. Он крутил, вертел красную бумажку.

— А паспорт?

Да будь ты проклят! Опять паспорт! Я чуть не заорал на него по-речному. Но он вчитался в бумажку: «без паспорта». Сказал:

— Проходи.

Тогда только я спросил:

— А что с Королевой?

Он пожал плечами:

— С какой Королевой? Не знаю.

В приемной меня не задержали. У полковника в кабинете сидел какой-то майор. Но Иванов прервал разговор с ним и подал мне руку.

— Садись. Барбин, кажется? Н-да, вот

такое дело. Ну, ничего. В жизни все бывает. Ты сам виноват. Я говорил: побереги. Выходит, зря понадеялся.

— А что случилось-то? — У меня слова вязли на языке. Я и здоровался с полковником молча. В голове стучала страшная мысль: Шура отравилась. — Что с ней случилось, товарищ полковник?

Он поглядел на меня с недоумением. Я бы сказал, даже с недоброжелательностью. Во взгляде полковника было: «Да как же ты можешь не знать? Зачем ты тогда пришел сюда?» И я объяснил, где я был вчера и в субботу вечером. А сейчас — прямо с работы.

Полковник побарабанил пальцами по столу.

— Что случилось? В больнице лежит. В хирургическом корпусе.

— Как?

— Да так. Ничего: жизнь вне опасности. А в остальном врачи разберутся.

— Подколол, что ли, ее Шахворостов?

Я готов был сейчас вынуть из Ильи душу. Мелькнула в памяти утренняя встреча: когда он только успел? До чего докатился…

Полковник подумал немного. Обменялся взглядом с майором.

— Да нет, — сказал он, — не подкололи, а просто избили. И не Шахворостов. Это проверено.

— А кто?

Полковник развел руками:

— Выясняем. Но пока…

И он рассказал, что произошло.

Шура из дому вышла в четыре часа утра. В воскресенье. Как мы условились, чтобы успеть на моторку. Начинался рассвет. На улице было пусто. Домик у них, я уже говорил, в глухом переулке, на Каче. Только за угол Шура — ей навстречу двое парней. Похоже, пьяные. «Стой!» — на нее. Она в сторону. Догнали. Ударили. Шура крикнула. Тогда один сорвал косынку у нее с головы, заткнул ей рот, а потом оба стали бить. Били страшно и долго. Упадет Шура — поднимут. И снова бьют. Пока совершенно она не повяла. Нашли ее в бессознательном состоянии. Часа через два. «Скорая помощь» увезла в больницу.

Он говорил, а у меня внутри все переворачивалось, комом шло к горлу. Подлость какая! Из-за угла…

— Да как же не Шахворостов, товарищ полковник! — закричал я. — Точно! Его рук дело. Сдержал свое обещание. Расстрелять его!

Полковник даже не шевельнулся.

— Я тебя понимаю, Барбин. Но в этих делах ревность — плохой советчик. Проверяли. Шахворостов в это время был в Черноречинской. Доказано документами. Королева, пока не потеряла сознания, помнит: били молча. Прямого вывода не сделаешь: за что. Могло быть и простое хулиганство, пьяная злоба — не остановилась, не подчинилась «приказу».

— Товарищ полковник, да разве Шахворостов дурак? — сказал я. — Он потому и в Черноречинскую уехал и в милицию там попал, чтобы отвести от себя подозрения. Дело сделали дружки. Это же ясно!

— Возможно. Возможно, Барбин. Но ты знаешь,

кто они, эти «дружки»?

— Н-нет, не знаю… А все равно это он.

— Не защищаю, Барбин, Шахворостова, но и виновным пока назвать не могу. Правила у нас твердые: нужны доказательства. Проверяли мы и ваше заявление насчет спекулянтских дел Шахворостова. Пока нигде никакие ниточки к нему не тянутся.

— Значит, успел спрятать!

— Слова, слова, Барбин, а доказательств нет никаких. Повторяю: ревность в таких делах — плохой советчик.

Первый раз эти слова полковника меня еще как-то мало задели. Мне нужно было знать, слышать, как все это случилось. Я видел избитую Шуру: «Костенька, не отдавай королеву», нахальную рожу Ильи: «Учти, я на ней жениться хочу». Я видел подлость Ильи только с одной стороны. Теперь слова полковника дошли до меня иначе. Шахворостова вызывали сюда прежде меня. Шахворостов все объяснил. И с доказательствами. Хоть двадцать свидетелей подтвердят, что Шура каждый день ходила в наш дом, пока Маша была в Москве.

Поставь передо мной скалу — разобью. Посреди океана брось — выплыву. Закопай в землю — вылезу. Против подлости не умею бороться. Сразу жар в голове и все слова пропадают. Зеваю ртом, как налим на сухом берегу, результат тот же самый: не докажет налим, что он речной житель, что его нужно пустить в воду.

— Какая, — говорю, — ревность, товарищ полковник? Да что я… Я ведь женатый. У меня сын Алешка.

— Знаю, теперь все знаю, Барбин. Но ты ведь не за жену свою хлопочешь, а с Королевой ты как с женой своей приходил.

Еще дальше он этими словами оттащил налима от реки. Можно сказать, положил прямо на сковородку. Ну, зевни, рыбка, напоследок еще раз-другой — сковородка-то горячая.

— За жену, — говорю, — хлопотать мне нечего. Она с пути не сбивалась и не собьется. А Королева… За человека я хлопочу, товарищ полковник.

— Похвально. Но в этой обстановке возникает и вопрос: почему?

— Нам до всего дело должно быть, — говорю.

— Машины давние слова! Но сейчас только я понял их самый глубокий смысл: не береги себя, когда за правильное дело борешься.

— Если я женат, товарищ полковник, а вижу: другой человек может погибнуть, — значит, погибай! Становись спекулянткой, а там, дальше, может, и воровкой. Выходит, так?

— Нет, не так, Барбин, — говорит полковник. — Все ты правильно сделал. Что касается человека. И уж, кстати сказать, с этой стороны за Королеву ты можешь быть спокойным. Если с тех пор, как рассталась она со своим муженьком, действительно спекуляцией она не занималась, старое ей прощается. До общей амнистии дело было. Помнишь, я говорил: законов она не знает. Не матерая спекулянтка. Иначе бы она так не боялась за старое. И не пошла бы сюда. Прощена государством, и мы ворошить старое не будем. Ты правильно решил оберечь ее от новых соблазнов. Человек за человека. Похвально. Очень! Но ведь Королева — женщина. Если Королева была подругой Шахворостова еще до ее замужества, а теперь у вас с ним…