Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Шрифт:
И засмеялась звонко, хотя и принужденно.
— Теперь это не в моде, теперь следует быстрее отвечать: «Да, да, я тоже». Э-эх!.. Один раз, в Норильске, я уже так ответила.
Шура встала. Какая-то угловатая и прямая. Пошла подламываясь. У двери она задержалась, чтобы вперед пропустить меня. Подала холодную руку, сказала торопливо:
— Спасибо, Константин Федорович, за все, за все. Передайте привет Марии Степановне. Ленечке. Дорогого сынка своего поцелуйте.
И просто выставила меня за двери.
В автобусе было тесно, жарко. Со всех сторон меня толкали и
— Стал, как дерево! Чего задумался? Сходишь на следующей?
А я думал: сама Шура все это решила или Ольга Николаевна постаралась, успела еще до разговора со мной написать и послать ей письмо?
И еще думал: зачем Шура говорила разные слова о генералах? Никакой любви между нами никогда не было. И быть не могло. Я любил и люблю только Машу. «Константин Федорович» — это тоже почти удар по щеке. Только не за любовь, а за неверие в человека. В друга. Хотя, вероятно, Степан Петрович и прав: «Втроем не дружат, третий в семье лишний». Удержит ли Шура одна в руках своего журавля? Завтра ее выпишут из больницы. Как начнет она новый свой понедельник? К нам больше она не придет. «Костенька, не отдавай королеву…» Отдал!
Маша так и развела руками.
— Костя, я ничего не понимаю. Мама сказала, что ты от них пошел немного побродить по набережной. А сейчас… Ты погляди на часы! Где ты был?
— Играл с Шахворостовым в шахматы, — сказал я.
— Скажи пожалуйста! Вот уж никак не подумала бы.
— Хорошо! Ты очень правильно сделал, Костя. Ну, а какой результат?
— Я отдал ему королеву, — сказал я. — И проиграл.
— Это ты зря, Костя… — протянула Маша. — Это брат твой приучил тебя к такой щедрости. Что за игра: всегда вперед отдавать королеву!
— Он выиграл королеву в самом конце, — сказал я. — Я объявил ему шах. И поставил ее под удар сразу двух ладей. Даже не думал, что так получится. Старшие посоветовали.
— Костя, в шахматы надо рассчитывать только на себя, — сказала Маша и засмеялась.
Мне стало немного легче от этого разговора. Я ничего не сказал Маше, сделал, как велели мне Ольга Николаевна и Степан Петрович. И в то же время я ей не солгал, выложил чистую правду.
Маша увидела у меня в руках наши портреты, подаренные Шурой в больнице. Удивленно спросила, откуда это. И я ответил, что их вместе с приветом от Шуры тоже передал Шахворостов.
— Нет, есть у нее, несомненно, есть зернышко настоящего таланта, — сказала Маша. И приколола кнопками портреты на стену так, что Алешка оказался у нас в серединке. — Династия Барбиных! И придворная художница — А. Королева! Она хорошо себя чувствует?
— Завтра выпишут, — ответил я не прямо.
— Костя, а мы какие свиньи, — сказала Маша, — могли бы тоже сегодня вдвоем сходить проведать Шуру! Вот тебе и лучшее доказательство, какой он на самом деле, Шахворостов. Теперь-то ему алиби уже не нужно было обеспечить.
— Да, не нужно, — сказал я. — Он все себе обеспечил.
— Садись быстренько ешь, — сказала Маша, — и пойдем в парк. Я просто не знаю, что там теперь с нашими мужичками.
За «мужичков» Маша напрасно тревожилась. С ними оказались Тетеревы. У Алешки была бутылочка молока;
В парк уже набиралась публика. Наступила пора вечернего гулянья. И Маша отправила Леньку с Алешкой домой, к бабушке с дедом.
Мы сделали с Тетеревыми по парку несколько кругов. Вася рассказывал, что завтра в нашем кессоне согласно «легенде» буровой разведки должно обнажиться скальное дно, и тогда наступит пора самых интересных работ. Еще он сказал, что в Антарктиде температура сегодня была семьдесят восемь градусов ниже нуля. И Маша засмеялась:
— А я в Москве хвасталась: у нас пятьдесят пять бывает!
Дина сказала:
— А я всегда хвастаюсь тем, что у нас яблоки растут и арбузы.
Я сказал:
— Когда я поеду в Москву, я буду хвастаться Енисеем и Красноярском.
А Вася Тетерев сказал, что он прежде всего будет хвастаться людьми, сибиряками.
Кто-то позади нас громко спросил:
— А нельзя ли вообще без хвастовства?
Мы все сразу обернулись и ответили прямо хором:
— Нельзя! У вас душа холодная!
А Дина прибавила:
— И язва двенадцатиперстной.
И после этого нарочно мы ходили, дурачились и говорили во все горло:
— Эх, и сосны же в нашем парке! Нигде нет таких!
— Эх, и парк вообще: самый первый во всем Советском Союзе!
— Дом-то Советов какой отчеканили! Площадь — цветник, улицы — струна. Куда тебе Невский проспект!
— Наши красноярские подъемные краны… Наши красноярские комбайны… Наш красноярский шелк…
Потом Тетеревы стали прощаться. Они сегодня еще не обедали. А мы с Машей побрели по самым малолюдным дорожкам. После большого смеху хотелось немного побыть в тишине, в прохладе. Здесь дорожки были немного сырые, песок не скрипел под ногами. Было слышно, как остренько пощелкивают где-то бильярдные шары, потом слышна стала далекая, тихая музыка. Мы повернули к Зеленому театру, в котором, судя по афишам, самодеятельный хор Дворца культуры правобережников исполнял песни стран народной демократии. Маша заторопилась:
— Костя, послушаем…
Пели чешскую: «Околица села, где яблоня цвела, где кузница была в старом саду…» Ну, да вы, конечно, знаете. Пока мы пробирались, отводя тугие ветви кустарников, пересекавших дорожку, песня окончилась. Нежной грустью прозвенели последние ее слова: «Узнаешь ли меня, если приду?» И припев:
То ли луковичка, То ли репка, То ль забыла, То ли любишь крепко? Ах, яблоня цвела В старом саду.И потом, наверно минут пятнадцать, публика била в ладоши и вызывала исполнителей. А мы с Машей смотрели на сцену сквозь щели в заборе. Покупать билеты было уже бесполезно. Это был последний номер программы. Маша вздохнула.