Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Сартаков Сергей Венедиктович

— …Когда я женюсь и обрасту семейством, воспитывать своих детей я стану иначе. Мы много рассуждаем о познании ими правды жизни, а эту правду наши дети все равно узнают для себя неожиданно, приносят с улицы. Они бывают оглушены такой, в противовес родительским сентенциям открывшейся правдой. У них в сознании все перевертывается вверх дном! Кумиры, в том числе родительский авторитет, падают и разбиваются в прах, а всяческая муть, по закону коромысла, тогда взлетает к облакам. При такой катастрофе прежде всего страдают сами родители. Им приходится

расплачиваться за это наиболее высокой ценой — потерей к себе доверия, уважения. И вот бесчисленные драмы.

— А я что-то не наблюдал таких ужасных последствий, — сказал Александр. — Мы с мамой отлично понимаем друг друга.

— Ты еще не совсем новое, жадно ищущее истину поколение, — с прежней назидательностью отозвался Мухалатов. — И ты и я — мы оба еще воспитывались в обстановке мягкой, но непреклонной муштры. Речь идет о тех, кому надлежит думать самостоятельно, не дожидаясь кончины своих наставников и опекунов.

— Туманно что-то, Володя. Смена поколений, на мой взгляд, всегда происходит приблизительно одинаково, и никогда при этом не бывает никаких особых катастроф.

— А было ли когда-нибудь еще в истории человечества, чтобы люди так жадно тянулись к правде? Любой — радостной, горькой. Ничто так не принижает, как ложь. Но увы, из всех живых существ, кажется, только человек и обладает этим мерзостным качеством.

— Не знаю, Володя, в звериной шкуре я не бывал, хотя, мне думается, звери по-своему тоже хитрят иногда и обманывают друг друга. То есть, иными словами, лгут. А человек велик уже тем, что способен отличать злую неправду от доброй неправды и бороться с неправдой злой.

Мухалатов торжествующе, победительно рассмеялся. Притянул к себе зеленую веточку, подержал и отпустил, прислушиваясь, как она пружинисто ударила по густой листве.

— Оправдание «лжи во спасение»? — спросил он иронически. — А вдумывался ли ты, Александр Иванович, в то обстоятельство, что любая, подчеркиваю, любая ложь всегда подается только «во спасение»? Мало найдется таких идиотов, которые сами вывернулись бы наизнанку: «Лгу потому, что хочу причинить тебе зло!» Стало быть, надо нам не подсортировочкой заниматься — хорошая там или плохая неправда, — а вышибать из жизни ее всю, подчистую. Добиться того, что врачи сделали с оспой: всеобщая обязательная прививка еще в двухмесячном возрасте — и ни одного заболевания! Только так.

— Конечно, все это очень заманчиво, и я тоже хотел бы этого, — сказал Маринич, — но я не могу представить себе способ, при помощи которого можно было бы осуществить твою идею практически. Прививки от оспы все-таки делать проще.

— Для начала: не лгать своему ребенку. Ни в чем! Пусть он любую правду — простую, сложную и даже, может быть, практически пока ему совсем ненужную — приносит не с улицы, а узнает от своих родителей. Не может быть деления: это для маленьких, а это для больших. Правда, как хлеб, как воздух, для всех едина. Ребенок должен знать о жизни все.

— Не понимаю… Не могу себе представить… У детей

же бывают такие вопросы…

— И надо отвечать на них как есть! Все это чепуха насчет нездорового любопытства и прочего. Оно, любопытство, тогда нездоровое, когда от ребенка утаивается правда. Не будет тайн — все сразу станет совершенно здоровым.

— Меня ты прочил в дипломаты, Володя, — сказал Маринич, — а тебя бы — в президенты Академии педагогических наук.

— Ну нет, хватай выше, — отозвался Мухалатов. — Это проблема не только педагогическая.

— Н-да…

— А выше, сам понимаешь, Володьку не пустят. И стало быть, он останется со своими идеями только философской «вещью в себе». — Мухалатов теперь говорил уже с обычным для него ерничеством. — Прежде чем гелиоцентрическая система Коперника получила всеобщее признание, Джордано Бруно сгорел на костре. Меня, конечно, не сожгут, и я в историю войду как мыслитель. Но опять-таки, увы, как мыслитель, способный понимать что-либо лишь в области аккумуляторов, и ни в чем ином.

— А будущих своих детей воспитывать ты станешь соответственно изложенной программе?

— Это софистика. По свидетельству современников, Лев Николаевич Толстой в таких случаях говорил: «Это совсем другое».

— Как отнесется к этому Римма?

Мухалатов снова подтянул к себе упругую зеленую ветку и долго забавлялся ею. То отпускал почти совсем, то пригибал к самому сиденью скамейки. Медленными движениями, свободной рукой, ощипывал листья и скручивал их в трубочки. Скручивал и бросал далеко, куда-то в потемки, в сырой холодок туманной ночи. Вполголоса напевал модную английскую песенку о парне, которому нравятся все девушки, а девушкам всегда нравится кто-то другой. Потом, наконец, не просто отпустил — оттолкнул от себя ветку, видимо уже изрядно ему надоевшую. Спросил Александра сдержанно, отчужденно:

— Почему — Римма?

— Ну, я думаю, Володя, когда речь идет о воспитании твоих предполагаемых детей, они одновременно будут и детьми Риммы Стрельцовой? Точнее, тогда уже Мухалатовой. Разве не так?

— Удобная вещь — думать за других! Я предпочитаю думать только сам за себя.

— Володя, я не понимаю.

— Когда ты не понимаешь меня, нам легче понимать друг друга. Мы это констатировали совсем недавно. А без лишних слов — с чего ты взял, что Римма должна быть матерью моих детей? Ты разве вместе с нею был в женской консультации?

— Всего лишь несколько минут тому назад ты говорил, что собираешься жениться!

— Ах, вон что! — протянул Мухалатов. И заговорил беспечно, легко, будто предметом их разговора была вот эта, так надоевшая ему ветка, все время почему-то припадавшая теперь к скамейке. — Жениться? Да! Но не на Римме.

— То есть?

— Володька Мухалатов женат на Жанне д’Арк! Фантастика! Не только братьям Стругацким — самому Жюль Верну такого не придумать.

— Но ты ведь любишь ее!

— И этого братьям Стругацким не придумать. С чего ты взял?