Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Сартаков Сергей Венедиктович

А Петр Никанорыч один сидел за столом, в грязной майке, обвисшей под мышками, небритый, опухший, выставив перед собой целую батарею пивных бутылок. Он и бровью не повел, увидев вошедшего Александра. Отхлебнул из стакана и вяло стал сосать селедочный хвост.

Преодолевая отвращение, Александр уселся против него. Гадина! Хлещешь пиво, купленное на деньги, которые украл у дочери, и дела тебе нет, что она сейчас, изломанная, лежит в больнице, борется со смертью…

— Ну? — уставясь мутным взглядом в Маринича, спросил Петр

Никанорыч. — Выпьем? Ты кто такой? Я тебя где-то видел. — Плеща на стол, он наполнил свободный стакан. — Давай! За здоровье дочери Лидии!

— Да ты знаешь ли, где она? И в каком состоянии?

Маринич говорил глухим, сдавленным голосом. В этой душной комнате, где тихо стонет тяжело больная девочка и спит измученная горем, бесконечными тревогами ее мать, он не мог кричать. Хотя он должен был кричать. И не мог называть на «вы» и по имени-отчеству этого бесчувственного пропойцу. Хотя должен был соблюдать положенную вежливость.

— Знаю. Все знаю. Потому и предлагаю: «За здоровье…» — вытирая ладонью мокрые губы, с пьяной сосредоточенностью проговорил Петр Никанорыч. — Все знаю. Под машину попала, грузовиком в спину… Давай выпьем… За здоровье… А тебя я помню, ты уже приходил сюда.

— Это ты Лику толкнул под машину, — не тая ненависти, сказал Маринич. — Пьяница, вор!

Петр Никанорыч дернулся, рука у него скользнула по мокрому столу.

— Никто не толкал ее, угодила сама… Бывает… — Он всхлипнул, туго повернул голову в сторону постели, где лежали Дуся и Вера Захаровна. — А ты молчи. Не знают они пока ничего. Молчи… Лику в больнице вылечат. А эта, Дуська, тут… пропадет. Ежели без матери… Ты понял?

— Надо было тебя давно в тюрьму посадить. Тогда никто не пропал бы, — сказал Маринич. И с еще большей ненавистью повторил: — Пьяница! Вор!

— Н-ну… Ты! — В голосе Петра Никанорыча прорвался хриплый и злой басок. — С тобой я не пил! И не воровал тоже.

— Это ты вытащил деньги у Лики! Ты! Я все знаю! Где они? Отдай сейчас же!

Он с такой стремительной настойчивостью бросал в лицо Петру Никанорычу эти слова, что тот, лязгнув испуганно челюстью, вдруг застыл, озадаченный.

— Взял… Ну взял… — наконец проговорил он, выходя из окаменения. — Тебе какое дело? Моя дочь! Об отце родном кто — она должна заботиться. Инвалид второй группы… Пенсионер… А она — рубля не допросишься…

Александр вскочил, обежал вокруг стола, рванул Петра Никанорыча за плечи:

— Отдай! Добром отдай! Сейчас же, говорю тебе! Ворюга!

Он тряс его грубо, безжалостно. Бутылки на столе звенели, подпрыгивали. Ах, как он опоздал, как опоздал! Почему он не примчался сюда в ту же минуту, как только Лика заявила о недостаче в кассе? Да, конечно, тогда это было еще трудно предположить. Но после, немного после — ведь были же подозрения! А Лика все взяла на себя. Ей тяжело было обвинять отца.

Петр Никанорыч мычал беспомощно:

— Пусти… Нет ничего у меня,

все израсходовал…

— Нет, ты отдашь мне, ты отдашь! Я тебя заставлю, — сквозь зубы выговаривал Александр, весь холодея от мысли, что, может быть, теперь и действительно у этого пьянчужки уже ничего не осталось. — Заставлю! Заставлю! Пятьсот сорок рублей ты выложишь как копеечку!

— Уйди! Какие пятьсот? — Петр Никанорыч вырвался из рук Александра, сидел, заслонясь локтем, выставленным вперед. — Уйди, говорят! Десятку я взял у нее.

— Ты выкрал у нее пятьсот сорок рублей! И ты вернешь сейчас же эти деньги! Или я тебя сведу в милицию. Тебя посадят в тюрьму.

— Ну, ну, не пугай, в милиции меня знают. — Глубокая убежденность звучала в его крепнущем голосе. — Там знают меня. Инвалид второй группы. Пенсионер. А взял я из сумочки только десятку одну. Я человек! Я отец! Почему она сама об отце не заботится? За десятку в тюрьму родного отца не посадят.

И Александр со всей отчетливостью понял по лицу, по глазам, по голосу Петра Никанорыча, что стащил он у дочери действительно только десятку, что и вправду не знает, о каких пятистах сорока рублях идет речь. Совершенно бесцельно тратить здесь время на разговоры.

Но теперь уже сам Петр Никанорыч вцепился накрепко в рукав его пиджака и не отпускал, требовал:

— Какие пятьсот? Нет, ты мне скажи: какие пятьсот?

С пьяной настойчивостью он заставил Маринича рассказать все. И Маринич не стал сопротивляться. Подумалось: а вдруг его рассказ подтолкнет, заставит Петра Никанорыча припомнить что-нибудь существенное? Ведь так или иначе, а деньги у Лики пропали скорее всего в тот именно день, когда она из банка заезжала домой. Может быть, в те часы находился здесь и еще кто-то, совсем посторонний?

Каждый думая о своем, они вели разговор бессвязный, непоследовательный и состоявший главным образом из взаимных вопросов.

Наконец до помутненного сознания Петра Никанорыча дошло все-таки самое основное: Лику обокрали. Она в тяжелом состоянии находится в больнице, но, если бы с нею и не случилось такой, самой страшной беды, все равно бы ее подстерегала другая — следствие, суд и непременное увольнение с работы, потому что пятьсот сорок рублей сумма не маленькая. Петр Никанорыч заворочался на стуле, икая и хрипя.

— Дык… дык… А кто же тогда отцу-инвалиду помогать станет? Я как же тогда? Какая у меня пенсия? — Глаза у него остекленели в испуге. — Искать надо! Ищи, кто стащил у нее эти деньги… Ты слушай… Угрозыск вызвать… с собакой. — И в отчаянии схватился за голову: — Нет, не возьмет след. Было давно. И далеко уже где-нибудь… Радиус действия собаки…

Глухо подвывая, выбросил руки вперед. Бутылки с грохотом полетели на пол.

Приподнялась на постели Вера Захаровна. Спросонья она не поняла, кто у них в доме, не узнала Маринича. Голосом, полным горя, выкрикнула: