Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Шрифт:
Обо всем этом я сейчас вот пишу не торопясь, а тогда думать было некогда. Шура обернулась — совершенно случайно, и я заулыбался. Это уже от природы. Когда я вижу знакомого, мне хоть нитками рот зашивай, все равно улыбнусь: какая-то неведомая сила тянет. И Шуру тоже, наверно, эта же сила потянула. На солнце зубы у нее так и засверкали. Бросила покупателей у своей тележки и ко мне навстречу. Смеется, радостно задыхается, захлебывается.
— Костя, ну я так и знала, что ты сразу же ко мне прибежишь!
И хотя эти слова и как они были сказаны мне не очень понравились, но я
— Здравствуй, Шура! Сколько лет и зим с тобой мы не виделись?
Сказал и только после этого понял, что, может быть, зря я так сразу принял ее прежнее обращение на «ты». Мало ли что было четыре года назад! А теперь у меня Алешка. Я отец, глава семьи.
А Шура взяла мои руки — ладони у нее мягкие и чуточку, от газировки наверно, влажные, — взяла, держит, не выпускает, сама головой покачивает, и кудряшки у нее спиральными пружинками по щекам перекатываются.
Щеки, как были, в мелком светлом пушку. Густые, от солнца побелевшие брови, словно две гусенички, шевелятся.
— Ну какой же ты, Костя, стал красивый, какой интересный! Ой, руки какие железные! А в плечах ширина! Нет, с тобой теперь, наверно, во всем мире ни один богатырь не справится. До чего же я рада! Ах, как чудесно! Как хорошо, что ты пришел!
И еще все такое же говорит и говорит, остановить невозможно, да, по-честному, как-то и не хочется останавливать, потому что, когда правду о силе твоей говорят, она, сила эта, в тебе словно и еще прибавляется. А у тележки уже целая очередь собралась, и кто-то нервный кричит: «Эй, гражданочка, кончайте свидание, вы на работе!» Но Шура только оглянется через плечо: «Одну минуточку!» — и снова прерывающийся, радостный смех.
— Ах, Костенька, милый, до чего же все это чудесно! Стань капельку боком. Помнишь, как я тебя рисовала! Только вот не сохранилось… — И по лицу у нее дымком грусть пролетела. — Ну, ничего… Хочешь… Эх, да разве они что-нибудь душевное дадут… (От тележки теперь в десяток голосов кричали: «Эй, вы! Безобразие!.. Черт знает что!..») Постой. Костенька, погоди минуточку одну, я людей отпущу.
Побежала. Легкая, быстрая. Ручкой сделала: «Не уходи». Но я вдруг вспомнил, что крупа для Алешки у меня еще не куплена, и представил себе, как горько парнишка ревет, а Ленька никак не может его успокоить своей козой, похожей больше на чертика. И эта мысль у меня выбила из памяти то, ради чего я оказался здесь.
— Знаешь, Шура, я никак не могу, — громко сказал я. — Пока!
Люди у тележки сильно шумели, скандалили: наверно, некоторые лезли без очереди, — и я не уверен, смогла ли Шура услышать мои слова. А поворачивая за угол, я краем глаза увидел: Шура так и тянется за мной и не может побежать вдогонку только потому, что ее не пускают. И мне от этого стало нехорошо, как будто я сделал что-то неверное и ненужное. Под таким настроением я шел до самого «Гастронома», думал об этом, а сердце у меня между тем щипала тоненькая беспокойная жалость к человеку, которого я, конечно, сейчас очень сильно обидел. Невозможно было забыть выражение той светлой радости на лице Шуры, с какой она, завидя и узнав меня, бросилась навстречу.
Я
Мне следовало, конечно, быстрее пойти домой, деньги Шуре я мог бы занести и завтра, но я повернул опять к аптеке.
Шура снова побежала мне навстречу, и снова из очереди от тележки ей закричали: «Эй, гражданочка, вы куда?» И мне стало неприятно, что как-то все время наши разговоры получаются у всех на виду, но как бы и по секрету, в сторонке, а у меня дело открытое, ясное: только Ленькин долг заплатить.
Я выхватил из кармана заранее приготовленные деньги и, когда Шура подбежала ко мне, всунул ей в руку.
Мы, кажется, совершенно одновременно сказали: я — «Это за Леньку», она — «Костенька, как я рада», — и получилось, что Шура обрадовалась именно тому, что я ей отдал деньги.
Но это был всего один какой-то момент, а потом Шура разжала ладонь, увидела в ней смятые бумажки, все поняла и сразу помертвела.
— Костя, за что? — сказала она. И эти слова звучали так: за что ты меня ударил?
Но я сделал вид, будто не разобрался в тоне ее вопроса, и ответил прямо на прямые слова:
— За воду. Ленька забыл рассчитаться.
Шура стояла, держа перед собой полураскрытую ладонь и глядя на деньги так, словно в руке у нее лежала красивенькая убитая птичка.
Я хотел сказать: «До свидания, Шура. Извини. Тороплюсь. К сыну. А деньги законные твои». Но Шура подняла глаза, грустные, со слезинками, и я ничего не сказал.
— Костя, как ты мог?.. Я с открытой душой… Костя, неужели если бы я к тебе пришла и выпила стакан чая, ты взял бы с меня деньги?
— Чай в гостях — это дело вовсе другое, — сказал я. — Пожалуйста, приходи, всегда буду рад. — Я повел рукой и опять увидел в ней пачку печенья. — Вот, пожалуйста.
— Да? С печеньем? С моим любимым? — И, как солнце сквозь тучу, сквозь грусть в глазах Шура вдруг улыбнулась. — Правда, приглашаешь?
— Набережная, пять, квартира семь, — не думая, сказал я. И уже совсем ни к чему прибавил: — Я в отпуске, все время дома.
У тележки ожидающие волновались все больше. Кто-то там, кажется, пробовал даже сам налить воду.
— Костенька, тебе живется хорошо? — спросила Шура.
— А почему бы плохо?
Шура потупилась.
— Нет, а я очень несчастливая в жизни. Ох, Костенька…
Мимо прошел какой-то мужчина. На ходу бросил в оттопырившийся карман передника Шуры две белые монетки.
— Замечтались? Кто из вас кассир? Получи. Тридцать пять копеек. Один с сиропом.
Мне сделалось стыдно вдвойне. И оттого, что нас уже начинают обидно разыгрывать, и оттого, что мне давно бы уже следовало быть дома, а я стою и не знаю, как закончить разговор. Шура свободной рукой — в другой она все еще держала мои деньги — вынула монетки из кармана, встряхнула.