Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
Шрифт:
Мне нужно было, обязательно нужно было вытащить Шуру из круга ее тоскливых, черных мыслей.
Шура насильно улыбнулась:
— Завидую.
— Слушай, — сказал я. — У тебя воскресенье — журавль в небе, а у меня понедельник — журавль в руках. Ты журавля своего и не ловишь, а я его никогда не отпускаю, всю неделю. Вот почему я люблю понедельник. Ты говоришь: лучше журавль в небе, чем синица в руках. А я считаю так: только в руках они и лучше — и журавль и синица, оба. А в небе — толку мало от них.
Алешка головенкой навалился Шуре на плечо, а руками двойным морским узлом оплел ей шею. Видно, парня от моего красноречия на сон потянуло.
И мне подумалось: «Эх, Шура, Шура, тебя бы в кессон затащить! Ну, кессон, понятно, только к слову: работа в кессоне не девичья. А вот куда-нибудь с народом вместе. Оторвать тебя от тележки с газированной водой и мокрых пятаков. Ведь поняла бы! А там после избирай себе рабочий путь, какой нравится, какой по силам и здоровью, хоть опять к тележке этой самой становись, но уже с другим сознанием».
Этого вслух я не произносил, но Шура все же каким-то образом схватила мои мысли. Иначе почему бы она сказала:
— Костенька, ты говоришь, и я верю. А когда я одна, все не так…
И очень грустное, жалобное вышло у нее это «когда я одна». Такие слова она не раз повторяла. Больше не добавляла к ним ничего. Но было за ними всегда очень ясное: «Ох, Костенька, как мне хочется иметь друзей! Настоящих, хороших друзей».
Разговор наш на этом закончился: Алешка совершенно обмяк на плече Шуры. Пока я налаживал у него в кроватке всякие подкладки и клееночки, Шура ходила с Алешкой по комнате и тихонько напевала ту самую колыбельную песенку, которую она пела всегда и которую сочинили, кажется, еще в каменном веке: «Спи, младенец мой прекрасный, баюшки-баю…»
Я очень люблю опускать заснувшего Алешку в его глубокую кроватку: спящий, он становится словно бы тяжелее и крупнее. И при этом очень горячий. Приятно держать такого. Когда он засыпает у Маши на руках, все равно я его отбираю у нее. Но Шура этого сделать мне не дала. Плечами, плечами оттерла и положила Алешку сама. Положила, прикрыла одеялом, погрозила мне пальцем — «не шуми», а сама запела новую песенку.
На этот раз запела без слов, тихо-тихо, одну мелодию. Повела ее так, будто не могла вспомнить слова или не знала, петь ли ей эту песенку. Обрывала и начинала снова и опять обрывала. Пела что-то знакомое, и я не мог вспомнить что: музыкальной памяти у меня нет никакой.
Я ушел на кухню. Мыть посуду. Не ждать же, когда еще и это сделает Шура.
Отсюда мне хорошо был слышен ее голос. Теперь Шура пела уже со словами:
Куда бежишь, тропинка милая? Куда ведешь, куда зовешь? Кого ждала, кого любила я, Уж не воротишь, не вернешь.Вот, оказывается, какую! Не очень-то колыбельная, но когда спит маленький человек — все равно, какую ему ни пой. Тут поется уже не для него, а для себя. Своя душа просит песни. Так часто и Маша певала. И я сам. Глядишь на Алешку, а поешь самому себе: «Летим мы по вольному свету, нас ветру догнать не легко…» Почему Шура поет себе эту?
Была девчонка я беспечная, От счастья глупая была. Моя подружка бессердечная… И в голосе чуть не слезы. Моя подружка бессердечная. Мою любовь подстерегла…Вдруг
Через минуту появилась в дверях. Улыбается. Губами одними. А в глазах улыбки нет.
— Костенька, прощай, — говорит. — И прогони меня скорей, что ли. Никак уйти не могу. Нехорошо. Все что-нибудь не позволяет. Вот возьмусь сейчас тебе еще помогать.
Руки у меня мокрые. На плече полотенце.
— Прогнать, — говорю, — Шура, я тебя не могу. Как можно прогнать человека? И за что? Спасибо, что навестила. Уходишь — до свидания. Погоди, руку вытру.
— Не надо, не надо. Я пошла. Пошла. А насчет среды ты не беспокойся. Я все обдумала. Договорюсь с начальством, и в те часы, когда ты на работе, я побуду с Алешечкой. Ты согласен? Тележка моя не кессон. Хотя со сжатым углекислым газом мне дело иметь тоже приходится, мост я все равно не построю. Шучу, шучу, Костенька! Построю. Не этот. Другой. — И уже всем своим лицом, как луна, улыбается. — Начну строить, как ты, с понедельника… А в среду приду обязательно, не подведу.
И тут же словно растаяла. Ни возразить, ни спасибо сказать я не успел. Стоял с тарелкой в руке, с полотенцем и думал: пришла беда, а на беду и выручка.
Глава шестая
В кессоне
Во вторник я получил от Маши письмо. На шести страницах. Его можно было бы целиком переписать в эту книгу, такое оно красивое по изложению. Но Маша ужасно не любит, когда я ее письма показываю посторонним. И поэтому я вам расскажу только о самой его сути. Здорова. Очень скучает об Алешке. И обо мне, конечно. Работу свою она закончила полностью. Профессор похвалил. Защита диплома состоится через две недели. А там — скоро увидимся. Очень интересная, глубоко современная наука радиотехника. Еще любопытнее и интереснее заняться бы радиоастрономией…
Тут я чуточку отступлю, сразу скажу: это место в письме мне мало понравилось. Знаю, сперва станет радиоастрономом, а потом улетит. Звезду, на которую людям надо лететь, Маша мне уже показывала. До нее всего несколько миллионов лет пути. Звездочка видом своим так себе. Я бы выбрал другую. Пусть немного подальше, но зато крупную, яркую. Лететь так лететь!
Дальше в письме говорилось о Москве. О сокровищах искусства и культуры. И тут мне показалось: не собирается ли Маша сочинять стихи? Иначе зачем бы ей подряд три раза ходить на встречи с поэтами? И рассказывать об этом так: «Я раньше даже не представляла себе, как это интересно». В конце письма была небольшая приписка: «Костя, ты говоришь, что получил привет от Шахворостова? Вот видишь! Не забывает человек. А ты всегда о нем думал плохо».
Здравствуйте! Мне привет Ильи был то же самое, что устрицу проглотить, а Маша радуется: «Не забывает человек». Что же теперь мне остается? Послать Шахворостову разрисованную открытку, что ли? С букетом роз и надписью: «Без солнца холодно, без вас тоскливо». Такие открытки на базаре у нас с рук продают, рубль штука. Маша, дорогая, даже такой открытки и то я ему не пошлю.
В среду Шура явилась точно, как обещала. Не было еще и семи часов. Все спали, кроме меня. А я поднялся вместе с солнцем. С одной стороны, хотелось дома кое-что подготовить, нехорошо сразу все заботы на Шуру свалить; с другой стороны, просто какая-то неведомая сила подняла так рано. Эта сила действует на меня всегда, когда поворот, большой или малый в жизни моей происходит. А отпуск кончился, — это, как ни говори, большой поворот.