Город без надежды
Шрифт:
Сейчас эта изначальная доверчивость поражает, но тогда... Чтобы выжить, я искала хоть какую-нибудь опору в опустевшем мире. Лишившись всех связей с ним, была готова уцепиться за первую попавшуюся. Будто слепой детёныш в поисках тепла, ткнулась в ближайшую протянутую ладонь, всецело вверив себя чужим рукам - приласкают ли они, отпихнут, свернут ли доверчиво подставленную шею - всё едино.
Кто-то боится предательства. Кто-то - боли. Для меня не было ничего страшнее одиночества. Я умерла бы без Ральфа - это правда. Он стал для меня всем. Человеком, которому я была обязана пищей, водой и уютным домом - в последнюю очередь. В первую - живым существом, для которого я была не просто одна из толпы, я была зачем-то нужна ему, зачем - не важно.
Где-то
Опустошение, потерянность, зияющая рана там, где была живая душа, - всё это подменилось ощущением неестественной лёгкости, эйфории. Я добровольно продалась Ральфу, прежде свободная. Впустила в свою жизнь мужчину, прежде ненавидящая и презирающая их - двуногих вечно озабоченных уродов, какими они стали для меня через призму восприятия старшей сестры, на мнение которой полагалась во всём.
Почти непреходящая лёгкость в голове и теле подталкивала к тому, что я искала с ним близости - не только душевной, но и телесной. Испытывала потребность в его касаниях, его руках - мне желалось большего. Никогда не говорила об этом, не лезла к нему в постель, но только слепой не разглядел бы моё желание в голодных тоскующих глазах. Но он сам не стремился к близости, хотя мы жили вместе на протяжении нескольких недель, и податливое тёплое тело всегда было у него под боком. Невольная обида и ревность от того, что я явно делила его - средоточие всей моей жизни - с кем-то другим, сменялось ещё большей зависимостью, восхищением им, ставшим идеальным. Ядовитый корешок пустил отростки - наконец я поверила красивым россказням дядюшки Адама, будто любовь превыше желаний плоти. Выходит, старик был прав, просто мне не встречались прежде такие мужчины, как Ральф.
Я смотрела на него с немым обожанием, старалась соответствовать ему. Его великолепное жилище засияло чистотой, принесённые продукты преобразовывались в блюда, одно аппетитнее и замысловатей другого - едва получив возможность усовершенствовать кулинарные навыки, подстёгиваемая желанием порадовать своего благодетеля, каждый раз я старалась превзойти себя вчерашнюю.
Я узнала о существовании такой чудесной вещи, как ванная комната, где вода бежала по трубам, и из небольшой изогнутой арматуры - крана вытекала в овальной формы резервуар - собственно, ванну. Конечно, пить эту воду было нельзя, зато мыться в ней - сколько угодно. До сих пор помню те волнующие ощущения, когда впервые забралась в полную ванну и нежилась в тёплой воде - в Аду она всегда была холодной, что принуждало совершать процесс омовения как можно поспешней. И мыло - не склизкие куски привычной пахучей дряни. Оказалось, что мыло может пахнуть очень приятно и не щипать кожу. Сперва я не отказывала себе в удовольствии совершать эту приятную процедуру каждый день, иногда не по разу. Времени так же стало много, так много, что я не знала, как его тратить.
Ещё одним открытием, сделанным там же, в ванной комнате, оказалось зеркало - большой кусок оправленного стекла, в котором я отражалась почти в полный рост. В семнадцать с лишним лет я впервые увидела своё лицо не в мутном резервуаре, не искажённым, отражающимся на боку начищенной кружки. Благодаря каждодневному трёхразовому питанию я поправилась, то есть перешла из состояния болезненной худобы в состояние девической стройности. Рыжие, с красноватым оттенком волосы обрели здоровый блеск и пышными прядями обрамляли лицо, а не свисали крысиными хвостами. Кожа осталась такой же светлой, как и в катакомбах Ада, по выражению дядюшки Адама - белой, как молоко или снег, только на скулах порозовела. Прежде чем попасть к Ральфу, пила молоко единожды в жизни, и воспоминания ограничились лишь сладковатым привкусом на губах. Снег же был редким гостем в Эсперансе, но то, что в самые холодные дни порой прилетало из-за стены, было какого угодно цвета, но только не белого. Не могу дать адекватную оценку своей внешности, скажу лишь, что нашла себя похожей на Верити - те же выступающие, несмотря
Могло ли это быть любовью? Теперь я понимаю, что сердце моё было с изъяном, как близорукие глаза или косный язык. Калека, оно подобрало себе костыль, который приняло за настоящее чувство. Но костыль этот не избавил от хромоты, лишь создал иллюзию лёгкой походки. Я сама была душевным инвалидом. Так человек, никогда не пробовавший натуральную пищу, поверит во вкус суррогата и даже не заподозрит подделки до тех пор, пока, наконец, не съест кусочек настоящей еды.
Я не чувствовала себя затворницей в доме Ральфа. Мне даже в голову не приходило очертить границы своей свободы, узнать, была ли она вообще мне предоставлена. Не проверяла, как отреагирует Ральф, если перешагну порог его таунхауса, - я добровольно заключила себя под стражу и была счастлива в своей тюрьме.
Счастлива ли? Тогда казалось, что да. А то, что носило гордое имя Свобода - нищета, одиночество. Смерть, в конечном счёте.
Почти каждый день к Ральфу приходили гости. Гостей нужно было встретить, вкусно накормить, развлечь. Ральф не поручал мне таких заданий, это воспринималось как само собой разумеющееся. С раннего детства я привыкла к работе. Была приучена вносить свой - пусть даже незначительный - вклад в общий заработок. Это было естественно. Теперь отпала необходимость обивать пороги Чистилища, предлагая свои услуги. Драить чьи-то вывески, натирать стаканы в пивнушке, стирать пелёнки. Самым практичным из того, чему обучил меня Адам, был некоторый навык разбираться в механизмах. Прежде я полагала высшим проявлением удачи, если обламывалась такая халтурка. Но Ральф не считал нужным, чтобы я занималась даже такой, не считающейся опасной и грязной работой. И я не стала повторять просьбу дважды.
Впервые чувствовала себя хозяйкой и получала от этого удовольствие. Хлопоты не казались обременительными, напротив, позволяли насладиться собственной значимостью и нужностью. Я не требовала от Ральфа благодарности, впрочем, ему не требовались намёки, - надо отдать должное, - он был неплохим психологом. Я таяла от щедро расточаемых им похвал.
А однажды даже удостоилась комплимента от самого Папы. Да-да, гостями Ральфа были не рядовые жители Эсперансы. Так за пару недель довелось свести знакомство с самыми влиятельными людьми города. В их числе, разумеется, был и Ублюдок.
Впервые встретив его на пороге квартиры, остолбенела перед живым напоминанием прошлой жизни. Верити уже ничто на этом свете не в силах повредить, но я-то была ещё жива, и кара за смерть Хиляка могла настичь в любой момент, даже Ральф вряд ли сумел бы защитить!..
Ублюдок сам пришёл на выручку, пока остальные гости не успели обратить внимание на мою внезапную бледность и затянувшуюся паузу.
– Наш маленький секрет останется между нами, - его слова потонули в гомоне чужих голосов.
– С моей стороны тебе нечего опасаться, я не меняю решений. А твоя сестра уже расплатилась за преступление. Хотя и не по справедливости - она одна стоила сотни таких, как Хиляк.
Он кивнул и отошёл, с ходу завязав с кем-то разговор. Никто не узнал, что то, чем мы обменялись, не было формальными любезностями. И мне стоило больших усилий держать лицо в тот вечер. Его слова глубоко запали в душу и ещё долго звучали в голове, заглушали, уже произнесённые, всё сиюминутное - звуковой фон. Никто, кроме правой руки Папы, не выразил мне соболезнования по поводу кончины самого близкого человека, никто не сказал о Верити и пары добрых слов. Да что там - ведь я даже ни с кем не говорила о ней. Почему-то не хотелось обсуждать её с Ральфом, что-то останавливало. Отчего-то я не торопилась доверить ему самое сокровенное. Прах дядюшки Адама, летящий над стеной Эсперансы, не отмытое пятно на полу бункера, причина смерти Верити - обо всём этом знал Ублюдок, но не Ральф.