Город Г…

Скрипкин Константин

– Вот гад! Но он все врет, а меня он… знаешь… сегодня… пытался… даже не знаю, как тебе сказать…

– Чего?

– Того, Степочка! Останьтесь, говорит, мадемуазель, у меня к вам имеется разговор. Усадил меня, сначала за руку трогал, потом как каракатица выше-выше по ручке начал забираться, и лицо такое стало у него противно-противное. Вроде взрослый дядька, а выражение, как у подростка, такое испуганное и одновременно возбужденное, улыбочка такая омерзительная… Я сижу, вообще не знаю, чего делать, как дура, ни сказать ничего не могу, ни пошевелиться, а он встал, обошел стол, прямо ко мне близко-близко подошел, своими штанами чуть ли не ко мне прижался. И представляешь, начал возле моего лица свою ширинку расстегивать!

– А ты чего?

– Дурак ты, Степа, хоть и семью имеешь, и ребенка. Я убежала…

– Надо было ему еще рожу

расцарапать…

– Ой, Степочка, не до этого было, куда там рожу расцарапывать, убежала – и то слава Богу! Знаешь, как я боялась, что он меня догонит, а потом боялась здесь быть одна, что он может вломиться сюда, я даже палку подобрала по дороге, на всякий случай. На меня так косились на рецепции! (Машенька чуть-чуть хихикнула.)

– Да, хорошо что ты мне этой палкой не треснула, когда я постучал!

– А я, Степочка, твой стук от других различаю, так что я знала, что это ты…

– Да, неприятно, конечно. Противно. Такая свинья он, вот Жорес не такой! Но ты, Маш, сама тоже виновата…

– Я?!

– Нечего его было глазами есть, как мороженое, и любовно на него засматриваться… Ты, Маш, иногда действительно ведешь себя так непосредственно, что разное можно подумать…

– Что ты, Степа, что ты говоришь, я вообще ничего такого в мыслях не держала, у него же жена… (Степан хотел тут же рассказать про то, как мсье Франциск общается с женой без свидетелей, но не стал.)

– Нет, Маш, конечно, я его не оправдываю! Тем более так, по-хамски! Если бы он там… поцеловал тебя или обнял… или погладил как-то… а то сразу хер свой человеку в рот запихивать, как будто здесь все только и мечтают приобщиться к счастью его леденец попробовать. Скотина он, конечно.

– Савраскин, ты что, идиот? Мне не надо, чтобы он меня гладил, целовал и вообще я видеть его не могу, этого извращенца…

– Ну, Маш, по сегодняшним временам он тебе ничего извращенческого и не предлагал, по сути, я думаю, он настоящие свои фокусы чуть позже бы тебе продемонстрировал, если бы ты согласилась… (Степа говорил это все с ухмылочкой бывалого человека, а Машенька слушала, в ужасе округлив глаза.)

– Степочка, не надо больше об этом, пожалуйста, я не хочу это слушать. По мне – он настоящий извращенец, и все. Теперь мне придется уехать, я только не знаю, как объяснить Нелли Жоресовне…

Дальше Степа с Машенькой проговорили полночи, три раза заказывали чай, и все это время Степан убеждал Машу, что ее происшествие не стоит того, чтобы так окончательно менять свою жизнь, а Маша, выслушав от Савраскина все, что касалось его тетрадки и разговора с Франциском, в свою очередь убеждала Степу не уезжать, а говорила, что экзамен принимает еще и Жульен, а он к Степану хорошо относится, и что шанс тут есть, а раз есть шанс, то нужно бороться.

Так они друг друга уговаривали, сидя рядом в одной комнате, и ближе к утру Степа, подчиняясь не мыслям своим, но чувствам, подчиняясь какому-то порыву, ему совершенно непонятному и поднявшемуся изнутри нежданно-негаданно, поцеловал Машеньку, а она, чуть помедлив, ответила ему, сама не зная, что делает, и стараясь не думать ни о чем. Степа целиком отдался своему восхитительному чувству, и они целовались долго-долго, губы у нее было мягкие, теплые и нежные, она так доверчиво раскрывала их навстречу Степе… Самые прекрасные ощущения и мысли переполняли его! Все получалось совсем не так, как он думал об этом, но получалось еще лучше! Так было хорошо, легко, комфортно, светло, как-то непакостливо, а именно хорошо! Степан нежно гладил Машеньку, он, бережно трогая ее плечи, руки, грудь, думал, какая же она замечательная, думал, что он никогда не встречал такой женщины в своей жизни и что он хочет всегда с ней сидеть вот так – целовать ее, обнимать, ласкать и шептать ей на ухо то, что он сейчас еще не решается ей сказать. А еще было желание отдавать… Степа сам не знал, чего отдавать, не понимал, что это такое было, что это лилось из него в нее, наполняя обоих возвышенной легкостью, силой и светом! Он хотел отдавать все… и так было хорошо от этого!

Прошел почти час, прежде чем Степан, подогреваемый очень определившимися уже желаниями и соображениями, что нужно куда-то продвигаться в отношениях, предпринял попытку Машеньку раздеть, но она, как бы мягко очнувшись, нежно отказала ему, сказав, что не готова сейчас и не может так сразу. Еще она сказала, что ни с кем не целовалась так замечательно и что, наверное, Степа прав, и она очень испорченная, так

как позволяет себе целоваться с женатым мужчиной, но ей совсем не стыдно, и она не знает почему… Потом они хохотали, еще целовались. Маша сказала, что, может быть, завтра у них что-нибудь и получится. Степа просил сегодня, бубнил что-то про ее жестокость, а Машеньке было весело, как такой большой и умный Степа превратился в такое забавное существо, похожее на теленочка, и все время только и норовил ткнуться в нее своими губками…

Они решили не уезжать, а держаться вместе – так Машеньке было не страшно, находясь вроде как при мужчине, и Степан решил, что будет заниматься вечерами, и ничего нет сложного в том, что они проходили, и все он прекрасно сдаст. Несколько раз Савраскина подмывало рассказать Машке про фотографии и про чуть ли не драку между благородными супругами, но он решил подождать пока. Мало ли чего.

Прежде чем уснуть, Степа рассматривал украденную у мсье Франциска фотографию. Вообще-то он достал ее, чтобы порвать и выкинуть в унитаз. Он достал карточку, и сначала призывно изгибающаяся на ней мадам Джессика не вызывала у Степана особенных эмоций на фоне нежной и уже любимой Машеньки, занимавшей все его мысли. Степа даже смотрел на нее с некоторым чувством превосходства и победительности, ему было наплевать! Ему ЭТО было не нужно сейчас, он хотел уже другого! Но постепенно грязные мыслишки, как маленькие юркие змейки, начали проникать в него, и уже он улегся с этой фотографией в кровать, и уже Машенька постепенно стала действующим лицом его разнообразнейших фантазий вместе с мадам Джессикой…

* * *

Наутро следующего дня Степан захотел сделать Маше приятное. На свои обеденные деньги он заказал ей в номер завтрак, и сам вошел следом за официантом, довольный, как медный таз. Она уже встала, была одета и прибрана, весело и чуть смущенно смотрела, как в ее комнату вкатывали столик, сервированный завтраком на две персоны. Когда официант, получив причитающееся, удалился, Машенька нежно поцеловала Степу, он хотел было большего, говоря, что завтра уже наступило, но она резонно, но очень нежно заметила, что нужно скорее кушать и идти на занятия. Так и пришлось поступить. И Степе, и Маше было немного тревожно, но вдвоем, подбадривая друг друга, они добрались до своих учебных классов и влились в группу стажеров. Казалось, все шло невинно и благополучно – занятие двигалось своим порядком, никто не подавал никаких видов, хотя лекцию сегодня читала мадам Джессика, а мсье Франциск несколько раз заглядывал и со всеми здоровался. Во время общего приветствия Степа и Маша, сидящие рядом, опустили глаза и ничего не сказали в отличие от всех остальных, широко расплывшихся в улыбках и бодро произносящих слова приветствия.

Перед обедом мадам Джессика отозвала Машеньку в сторону и, коротко о чем-то ей сказав, передала своей студентке небольшую открыточку. Машеньку от этого разговора всю перевернуло, ее лицо заострилось и посерело, она замотала головой, жалко улыбаясь, не в состоянии подобрать слов, на что мадам Джессика, покровительственно глядя на нее, подняла руку и тихонько ущипнула Машеньку за щечку двумя пальцами, а потом еще погладила по плечу и по руке. Маша отдернулась, посмотрела мадам прямо в глаза и со всей возможной твердостью вернула ей карточку, сделала поклон и, вежливо извинившись, отошла. Придя в столовую, она подсела к Степе и, чуть не плача, сказала, что ее сейчас пригласили домой к мсье Франциску и мадам Джессике, и мадам говорила, что им необходимо поговорить, а сама смотрела на нее точно так, как вчера на нее смотрел ее муж! Маша чуть не плакала и сказала, что, конечно, отказалась, но, судя по всему, ничего не закончилось, и нужно ей все-таки было уезжать, и она не знает, что теперь будет… Степан нахмурился и ничего не ответил, кроме того, что если будет совершено невыносимо, то необходимо будет разыскать Жульена, а еще лучше Нелли Жоресовну, и все им рассказать. Маша с ужасом воскликнула, что она никогда не сможет никому рассказать о том, что произошло, и умоляет Степана об этом молчать и вообще забыть, так как это невыносимо стыдно для нее, а сейчас, собственно говоря, о чем ей рассказывать? Что ее домой пригласили, ну и что из этого? Что по ручке погладили, ну и подумаешь? Маша мотала головой, лицо ее делалось суровым, и это было даже забавно, поскольку это лицо вовсе никогда не бывало суровым, и теперь это смотрелось как будто трехлетний ребенок пытается хмурить бровки и строго смотреть на окружающих его дядь и теть.