Город грешных желаний (Отрава для сердец, Северная роза)
Шрифт:
Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино, который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Троянда думала, что он сейчас повернется и ринется наутек, крестясь и оглашая округу воплями: «Изыди, сатана!» – но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… и истерически захохотал.
Захохотал!
Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давился словами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Троянда разобрала:
– Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была, бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, в нашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя – и получил. А красный плащ, и подвязка, и все такое – ну это просто… просто… – Он с некоторым смущением пожал плечами: – Ты же знаешь,
Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли не было у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильный холод…
Открыв глаза, она чуть потянулась – и пальцы ее коснулись рукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там, где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…
– Троянда! Нет! Не надо! – вскричал Аретино, бросаясь к ней, но ее рука и кинжал оказались проворнее.
Венеция, 1540 год
11. Подарок для папского посланника
– Единственное чудо, которое меня трогает и по поводу которого я готов провозгласить свое credo quia absurdum [31] , – «чудо» с Фомой Аквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета и отвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! – хохотал, постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый в дорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словно на улице стоял ветреный февраль, а не веселый жаркий июнь.
31
Верую, ибо сие нелепо! (лат.)
– Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, – резко перебила его дама – очевидно, дукесса [32] , судя по ее малиновому атласному платью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценным рубином. Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом, которое привлекало взоры собравшихся мужчин, и хотя многие уже не раз побывали в ее постели, они с охотою воротились бы туда еще не раз, стоило привередливой красавице только дать знак. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек, горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.
32
Жена дюка – герцога.
– Успокойтесь, прекрасная донна, – пробормотал лысый толстяк. – Мы что-нибудь придумаем… для этого мы сюда и собрались.
– Ну так давайте начинать думать! – воскликнула «прекрасная донна» нетерпеливо. – Пока же мы только хихикаем да болтаем!
– Синьора права, – кивнул человек, сидевший во главе большого стола, уставленного напитками и кушаньями. – Мы собрались сюда не только для взаимного лицезрения и приятных бесед. Положение наше серьезно. Очень серьезно!
Лица тридцати господ и дам, окружавших его, немедленно приняли унылое выражение. Эти люди были разодеты в пух и прах, прически и головные уборы их сияли драгоценностями, лица были подкрашены, как того требовала венецианская мода, а холеные руки сияли браслетами и перстнями, которые могли бы составить гордость государственной казны. Количество яств и напитков на резном столе палисандрового дерева с трудом поддавалось перечислению, и все же это не был пир знатных патрициев и великолепных патрицианок. Здесь, в секретных покоях настоятеля монастыря Святого Моисея (самого большого в Венеции), собрались аббаты и аббатисы остальных монастырей Венецианской Республики: Санта-Мария-делла-Салуте, Сан-Дзаккария, Санта-Мария-Формоза, Санта-Джованни-э-Паоло, Санта-Мария-дель-Орто, Сан-Джакомо-дель-Орто, Санта-Мария-Глориоза-деи-Феррари, Сан-Себастьяно, Сан-Джорджо-Маджоре, Мизерикордии, Непорочного зачатия – и других. Всего за столом находилось тридцать человек. Вообще-то в Венеции было тридцать пять монастырей, но
– «Нет города, где распущенность царствовала бы так неограниченно! Наш агент насчитал здесь вдвое больше куртизанок, чем в Париже. Все они очаровательно любезны и обходительны, а некоторые держатся как дамы самого высшего общества. Во время карнавала под аркадами Прокураций столько же лежащих женщин, сколько на ногах. Недавно, во время облавы Совета десяти, задержали пятьсот посредников по любовной части. Меры Совета по наведению порядка, впрочем, носят весьма случайный характер. Недавно в храме Святого Марко была поймана некая дукесса за не совсем благочестивым занятием. Ее обнимал монах, причем одежда обоих была в полном беспорядке. Дукессе отрубили голову, а монаха сожгли живым. Пример подействовал. На следующей же неделе под портиками храма было арестовано уже несколько парочек! Таково спасительное влияние смертной казни!»
Когда отец Балтазар зачитывал этот отрывок, присутствующие не смогли сдержаться и разразились смехом и дружескими подначками в адрес толстого, благодушного отца Маурицио (это он признавал только чудо с Фомой Аквинским). Дело в том, что оплошавший монах принадлежал к возглавляемой им обители Санта-Джованни-э-Паоло, и отец Маурицио, конечно, немало струхнул тогда, ожидая непременных гонений на свое братство. Обошлось: карательные меры Совета десяти и впрямь носили характер случайный и чаще всего приурочивались к какой-нибудь дате, или плохому настроению дожа, или случаю уж вовсе вопиющему. Очевидно, то, о чем шла речь в донесении дальше, никакой опасности для республики не представляло, а потому воспринималось с некоторой прохладцей:
– «Венецианские монастыри стали всем, чем хотите, только не местами уединения и молитвы. Нет молодой монахини красивой наружности, у которой не нашлось бы своего ухаживателя. Большая часть их была отдана в монастырь силой, против желания. Патриции не хотели разоряться на приданое своим дочерям и заставляли их принимать постриг. Теперь они говорят, что хотят жить, как светские дамы, – и живут так, начиная с того, что прикалывают цветы к неприкрытой груди!»
При этих словах взоры собравшихся мужчин жадно устремились на чрезвычайно неприкрытую грудь настоятельницы монастыря Мизерикордия, которую украшали цветы из баснословных сапфиров.
Цецилия Феррари зябко передернула плечами и с трудом подавила желание прикрыться черной кружевной косынкой-zendaletto. Ее раздражали лукавые и чувственные лица, и эти взгляды, и насмешки, и комментарии, которыми обменивались присутствующие насчет стиля послания, насчет самого автора, какого-то неведомого шпиона, который рыскал по Венеции и благочестиво ужасался царящему в ней разврату.
Глупцы! Они никак не поймут, что всякая чаша рано или поздно переполняется! Очевидно, донесение сие было не первым, и оно переполнило чашу терпения папы. Обвинения слишком скандальны, чтобы он не обратил на них внимания… и, самое ужасное, большая часть их направлена в адрес монастыря Мизерикордия, паствы аббатисы Феррари!
– «Монахини могут видеться с кем угодно, принимать конфеты и букеты цветов, во время карнавала они переодеваются дамами и даже мужчинами, идут в приемную и приглашают туда замаскированных ухаживателей. Часто слышатся в обителях звуки труб и гитар, происходят танцы. Монахини по ночам выходят со своими любовниками на Пьяццу и отправляются с ними кататься в гондолах!»
Цецилия с досадой прикусила губу. Все правда, все правда… Ну что же, эти дожи из Совета десяти сами виноваты. Еще два года назад венецианцы хоть чего-то боялись. А за последнее время все так распустились! Никому теперь нет дела до божественной нравственности: все как сумасшедшие занимаются только политикой!