Город грешных желаний
Шрифт:
— Давай порядимся, коли согласен! — с явной радостью воскликнул Михаила. — Но как ты мне люб, то я тебя не обижу. Думаю, сойдемся в цене. Понимаю сам, что хлопот тебе много принять придется: я-то днями отправляюсь по делам, по купецкому своему промыслу, а ты у сестры будешь под началом.
— У сестры-ы?! — хитровато промурлыкал Ванька. — Молодка что ж, не женка твоя, а сестрица? Коли так, столкуемся! — И с бесовским лукавством он воззрился на Анисью, которая, только что прикрываясь краем фаты, вдруг опустила тонкий шелк и прямо взглянула в глаза будущего ключника.
Нет, она не улыбалась приманчиво, не играла глазами — глядела оценивающе, как на товар, и когда вишневые губы ее чуть дрогнули в улыбке: товар явно был одобрен! — какой-то вещий холодок прошел по плечам Марко, и недоброе предчувствие
Тем оно и кончилось.
…Ванька более не шевелился. Анисья-то уж давно затихла, но Марко все никак не мог от нее отойти. Ежели б она вдруг шевельнулась, открыла глаза… О, тогда бы все разлучившее их, все позорное, изменническое, тлетворное тотчас бы исчезло, развеялось словно сон, и они снова бы стали принадлежать друг другу так же безраздельно и безмятежно, как прежде.
Но она не шевелилась. Она была мертва, и к ужасу Марко перед свершившимся примешалась жгучая обида: Анисья не пожелала отозваться, вернуться к нему — она умерла, принадлежа другому, она предпочла другого! А ведь когда-то он мечтал жизнь провести с нею рядом, он желал умереть вместе с ней и быть похороненным в одной могиле!
Глупец. Безумец! Правы русские, что не верят в честь женщины, если она не сидит дома взаперти. В Московии не признают женщину целомудренной, если она дает на себя смотреть посторонним или иноземцам, запальчиво думал Марко, не осознавая трагической смехотворности своих мыслей — ведь этим иноземцем был он сам! Сумасшедшим иноземцем, спятившим от страсти, которую эта женщина сначала внушила, а потом растоптала так же походя, как топчут траву или цветок, не заботясь о его красоте.
Он положил ладонь на еще теплый живот Анисьи, задумчиво перебрал пальцами пахучие, курчавые волоски, влажные от любовной росы. И завыл от ярости, от вновь вспыхнувшей ревности…
Стоило только вспомнить, как целовал ее лоно, припадал к нему губами, вытягивая по глотку сладостную страсть, доводя Анисью до исступления своими рассчитанно-медленными ласками, и когда отрывался, чтобы дух перевести, видел только ее тугие груди, вздымающиеся к небу, острые от желания соски, запрокинутую голову… Такой она и предстала перед ним нынче, только лежала не на расшатанной их любовными битвами банной лавке, а на своей постели, где ни разу его не приняла, и меж бедер у нее поигрывал губами и языком белокурый бес, ключник Ванька. И почему-то пуще острого ножа ударила Марко по сердцу догадка, что неотесанного русского научила утонченным ласкам сама Анисья… а кто научил ее?! Она отдала другому то, что принадлежало только им двоим, Марко и ей, и этот русский быстро освоил науку: Марко видел, как млеет Анисья, видел, что пот ее приоткрыт в крике восторга, глаза закатились в истоме… И когда Марко ее прикончил, чиркнув стилетом за ухом, Анисья, наверное, даже и не поняла, что умирает на самом деле, а не от удовлетворенной похоти.
Как она стонала на ложе страсти, чуть дыша: «Ох… умираю, милый… а ну еще…» Теперь и впрямь умерла!
Марко стиснул руками лоб. Пальцы были ледяные, а голова горела. Он убил, убил их, посмевших… он убил их, но почему у него такое чувство, словно убил он не Ваньку с Анисьей, а себя самого — себе отомстил?
Надо было дать время Анисье понять, что происходит. Надо было заставить ее мучиться!
Он укусил себя за кончики пальцев, так хотелось видеть чьи-нибудь страдания. Все равно чьи. Мучительно хотелось! В этом было спасение от ужаса и боли. Вот ежели б Михаила оставался дома, Марко порадовался бы, глядя на его слезы, слушая его горькие причитания по сестре. Но Михаилы нет. Заплакать разве самому?
Он опять погляделся в зеркальную крышечку ларца. Его ли это лицо? Глаза горят черным пламенем, брови изломаны, и взор какой-то косой, вороватый…
Марко испугался безумия, которое увидел в собственных чертах. Швырнул ларчик об пол, да так, что он с треском развалился. Раскатился жемчуг, рассыпались самоцветы, запрыгали по полу малахитовые, округло обточенные бусинки. Вот забава для дитяти…
И вдруг его словно ожгло. Он понял, как отомстить Анисье! Говорят же, что сразу после смерти душа еще вьется
Он лукаво посмотрел в мертвое Анисьино лицо и выскочил в тесный коридорчик, пытаясь вспомнить расположение комнат. На втором этаже только горница, да крестовая комната (что-то вроде домашней молельни), да светелки-спальни: Анисьина, Михайлова (теперь пустая) — и еще одна. Дочери Анисьиной! Дочь-то и надо Марко!
Ему и потом, много лет спустя, было стыдно той первой мысли, пришедшей в голову, когда он увидел худенькое тельце, свернувшееся клубочком в пуховиках. Но нет, он ненавидел эту девчонку от всей души, но не хотел ей зла: он хотел мести, а потому, сорвав ее с постели, потащил было в соседнюю комнату, где еще витала душа изменницы Анисьи, чтобы увидела та, как закричит, забьется девочка на трупе, как зайдется в корчах ужаса… Но вопль ужаса, раздавшийся за стеной, пригвоздил Марко к месту.
— Спасите, люди добрые! Спасите, кто в бога верует!
О дьявол… Это голос служанки, Анисьиной служанки! Какая злая сила принесла ее в полночь — за полночь в опочивальню госпожи?! Она весь дом своим воплем переполошила! Сейчас затопают по коридорам, ворвутся, схватят…
Не выпуская девочки, которую он держал под мышкой, локтем зажимая ей рот, Марко подскочил к двери, опустил засов. А теперь? А дальше что? Перед мысленным взором с невероятной быстротой промелькнула виденная месяц или два назад казнь убийцы. Тоже мужик хаживал к полюбовнице, чужой бабе, да и прибил ее, когда она отказалась с ним встречаться и впредь. Все точь-в-точь как у Марко, и, надо полагать, кара его настигнет точь-в-точь такая же: посадят его, связанного, на тачку и, пощипывая железными клещами, повезут до Поганой лужи. А там отрубят руки, после чего четвертуют, и четыре части тела будут развешаны в четырех разных местах Москвы, руки же учинившие убийство, пригвоздят к стене ближней церкви…
Не бывать этому!
Ринулся к окну, рванул створки. Посыпались слюдяные вставки, расписанные разноцветно травами, листьями сказочными чудовищами. Марко усмехнулся с презрением, вполне понятным для жителя города, где стекло было красивой обиходной игрушкою. Мечтал подарить Анисье настоящие венецианские стекла для ее светлицы… И мысль о мести вдруг снова овладела всем его существом, заставив даже позабыть о страхе.
Что-то толклось, реяло, мешалось в голове, какие-то замыслы клубились, точно грозовые тучи, но ежели б кто-то всеведущий взял на себя труд проникнуть в эту сумятицу и разложить все по полочкам, он добрался бы до имени Гвидо. Гвидо — так звали младшего брата Марко Орландини, единственного человека, которого тот любил, — пока в один черный день Анисья не перешла дорогу этой братской любви. Гвидо недавно исполнилось десять лет, и вот уже два года, как он жил в Риме, в монастыре Святого Франциска, куда отдали его по обету отца, в благодарность за чудесное выздоровление старшего Орландини от чумы. Отец уже и тогда был глубоким стариком, так что выздоровел он и впрямь чудом. Потом, после смерти отца, и Марко частенько посещала святотатственная мысль: а не слишком ли большая цена за год — всего-то! — жизни дряхлого старца? Гвидо не прижился в монастыре, но уже в свои десять лет принимал свершившееся как неизбежность и, кажется, готов был терпеть эту каждодневную, незаслуженную кару до смерти. Да, жизнь монастырская для существа юного — адская мука на земле, и вот этой самой муке Марко и намеревался подвергнуть дочь Анисьи, наказав через нее мать-изменницу.
Православную — в католический монастырь! Славная, поистине дьявольская шутка…
Но девчонка как-то слишком уж безропотно обвисала под его локтем, и он испугался — не придушил ли ненароком? Нет, это было бы слишком легко, слишком просто, да и не нужно, это нельзя было допустить, и Марко встряхнул ее, заглянул в лицо. Слава пресвятой мадонне, жива еще, но едва дышит от страха: светлые серо-голубые глаза обесцветились, залитые слезами, в которых отражается-перемигивается огонек лампадки да лунный неживой свет.