Город и столп
Шрифт:
За пределами кортов он своих партнеров почти не видел. Оба они были людьми положительными, семейными, и остальной мир их не интересовал. Не интересовал он и Джима, пока была работа. Он ни с кем не встречался. Правда, раз он позвонил в отель Марии Верлен, но ее среди постояльцев не было.
Однажды зимним вечером на Пятой авеню Джим увидел лейтенанта Шоу. Тот стоял в задумчивости перед витриной рождественских игрушек магазина Фа-о-Шварц.
— Ронни!
— Джим!
Они обменялись теплым рукопожатием. Шоу уже успел поплавать в Атлантике, а теперь
Не хочет ли Джим выпить? Прекрасно!
Номер в отеле «Гардинг» был поистине необъятен. Повсюду зеркала в стиле ро-ко-ко и мебель, инкрустированная золотом. Шоу заказал бутылку виски. Они выпили и принялись разглядывать друг друга, не зная, с чего начать.
Наконец Шоу сказал, что с момента их последней встречи немало воды утекло. Джим согласился. Потом разговор надолго застопорился. Потом Шоу спросил:
— Ты живешь один?
Джим кивнул:
— Я много работал этим летом. Еще ни с кем не успел познакомиться.
— Нельзя замыкаться на ком-то одном. Я это по себе знаю. Конечно, идеальный вариант, когда у тебя единственный любовник, но сколько их таких, способных на глубокое чувство? Их практически нет.
Джим прервал эту знакомую песню:
— Как дела на флоте?
Шоу пожал плечами:
— Приходится быть осторожным. Хотя мне всегда приходилось быть осторожным. Кстати, что ты делаешь сегодня вечером? Меня пригласили на голубую вечеринку. Последний писк! Я возьму тебя. Пусть это будет твоим первым выходом в свет. Там будут одни наши.
Джим удивился. Шоу теперь почти не заботили приличия. В прежние дни он никогда бы не пошел на такую вечеринку, но теперь ему было наплевать, он даже куражился.
Вечеринку устраивал Николас Джордж Ролсон, наследник огромного состояния. У Ролли, как его называли, было две страсти — современное искусство и военные. И то, и другое в избытке было представлено в его апартаментах, выходивших на Сентрал-Парк. На абсолютно белых стенах висели полотна Шагала и Дюфи. На потолке крутились и позвякивали мобили. В одном конце вытянутой гостиной привлекала внимание огромная картина Генри Мура в жанре ню. По этим внушающим трепет хоромам бродила толпа солдат, матросов и морских пехотинцев, испуганная не столько интерьером, сколько Ролли и его друзьями, которых они прекрасно знали.
При появлении Шоу в доме воцарилась тишина. Хотя здесь присутствовали и другие знаменитости: художники, писатели, композиторы, спортсмены и даже один член Конгресса, Шоу затмевал всех. Он был здесь легендой, а потому испытывал бесконечное счастье.
Ролли тепло их встретил. На нем был алый блейзер, волосы зачесаны хохлом, а под бледно-желтой рубашкой у него при ходьбе колыхались груди. Рукопожатие оказалось предсказуемо влажным.
— Как это мило, дорогие мои! Я так боялся, Ронни, что вы не придете. Я бы просто умер от разочарования. Но теперь моя вечеринка состоялась, да еще как! Идемте скорее! Все просто жаждут с вами познакомиться.
Он увел Шоу с собой, и Джим остался предоставлен самому себе. Официант подал ему
В углу столовой Джима окликнул женоподобный мужчина в парике:
— Хелло, беби! Присоединяйтесь!
Выбора у Джима не было, и он уселся на диван между париком и очкариком. Напротив сидели седой мужчина и лысый молодой человек. Перед тем как к ним присоединился Джим, они горячо спорили, а седой и очкарик раздражались, если их прерывали.
— Вы, кажется, пришли с Шоу? — спросил парик.
— Джим кивнул.
— Вы актер?
— Нет, теннисист, — Джим произнес это самым низким своим голосом.
— Как интересно! Спортсмен! Обожаю атлетов! — воскликнул очкарик. — В них есть что-то тевтонское и примитивное. Не то что в нас, разочарованных и запрещенных обществом, которое стало таким сложным, что его и понять невозможно. Этот вот молодой человек — настоящая модель, образец. А мы всего лишь его жалкие неврастенические подобия.
Очкарик разглядывал Джима, словно он был чем-то вроде подопытного животного.
Седой возразил:
— Почему это мы жалкие подобия? Вас вводит в заблуждение внешность. Мы не знаем, какой он на самом деле. Может, он-то и есть самый настоящий невротик. Простите, — он повернулся к Джиму и улыбнулся. — Мы говорим не о вас как таковом, а как о символе. Не сочтите за нахальство.
— И все же я считаю, — сказал лысый, — что в тевтонской теории что-то есть. В Германии гомосексуалы, или по крайней мере бисексуалы, именно военные, именно спортсмены, то есть самые мужественные. А уж всем прекрасно известно, насколько Германия примитивна. А возьмите Америку и Англию. Здесь один из признаков гомосексуализма — женственность и, конечно же, неврастения.
— Лет пять назад мы бы с вами согласились, — сказал очкарик. — Но сегодня я не уверен. Конечно, всегда есть мужчины нормальной внешности с гомосексуальными наклонностями, но они практически никогда не участвуют в однополой любви или делают это очень редко. Тогда как другой тип, вы называете их тевтонами, вообще не проявляет себя, и мы почти ничего о них не знаем. Мы всегда считали, что это профи. Помните того водителя грузовика, которому нравилось отдаваться, но он делал вид, что на самом деле его интересуют женщины и деньги. Но я думаю, что война уже многое изменила. Запреты сняты. Вдали от дома и знакомых табу самые разные молодые люди испытывают на себе то, что для них в новинку.
— По природе все люди бисексуальны, — сказал седой. — Общество, воспитание, удача или неудача — в зависимости от того, как вас научили на это смотреть, — именно они все обуславливают. Все, что существует, нормально. Ненормален только отказ инстинктам в праве на существование.
Шоу с другого конца комнаты махнул Джиму рукой. Джим извинился.
Шоу и Ролли стояли в окружении матросов, которые смерили подошедшего Джима ревнивыми взглядами.
— Мне показалось, что тебя утомили эти интеллектуалы, — сказал Шоу.