Город, которым мы стали
Шрифт:
– Или хотя бы нормальной еды, – соглашается с ним женщина, кивая. – Вы, наверное, просто чипсами закинулись, правда? Мне, конечно, тоже не нравится та дорогущая мерзость, которой кормят в вагоне-ресторане, но так вы хотя бы не будете валиться с ног.
– А мне нравятся хот-доги, – говорит девочка.
– Они ужасные, но я рада, что они тебе нравятся. – Женщина берет девочку за руку. – Нам пора. Вам уже лучше?
– Да, – говорит он. – Правда, большое вам спасибо за помощь. Я так много слышал о том, какие ньюйоркцы неприветливые сволочи, но… спасибо.
– Да бросьте, мы обходимся по-скотски только с теми, кто по-скотски
Грузный мужчина хлопает его по плечу.
– Ну чего, ты, кажется, ноги протягивать не собираешься. Хочешь, я принесу тебе что-нибудь поесть или сока какого-нибудь? Или банан? – подчеркивая тоном последнее слово, прибавляет он.
– Нет, спасибо. Мне правда уже лучше.
Грузный мужчина с сомнением смотрит на него, затем ему в голову приходит новая мысль, и он моргает.
– Если у тебя денег нет, так это ничего страшного. Я заплачу.
– О, нет. Нет. С этим все в порядке. – Он приподнимает свою сумку, которая, если он правильно помнит, стоит почти тысячу шестьсот долларов. Грузный мужчина непонимающе смотрит на нее. Упс. – Гм, тут, наверное, есть сахар… – В сумке лежит стеклянный стакан из «Старбакса», в котором еще что-то едва слышно плещется. Он пьет, чтобы успокоить мужчину. Кофе уже холодный и мерзкий на вкус. Он запоздало вспоминает, что наливал его сегодня утром, перед тем как сесть на поезд…
…
Тут он осознает, что не помнит, откуда приехал.
И, как ни пытается, не может вспомнить, в какой университет поступил.
А затем он вдруг резко осознает, что не знает собственного имени.
Он стоит, потрясенный этим внезапным тройным откровением, а грузный мужчина тем временем морщит нос, глядя на стакан.
– Купи себе на станции нормальный кофе, – говорит он. – Из хорошей пуэрториканской кофейни, ладно? И заодно поешь хорошей домашней еды. Кстати, как тебя зовут?
– Ой, хм… – Он потирает шею, делает вид, что ему нужно срочно потянуться, и тем временем молча впадает в панику, оглядывается и пытается что-нибудь придумать. Ему не верится, что с ним это происходит. Это каким кретином надо быть, чтобы позабыть собственное имя? Из придуманных ему в голову приходят самые обычные вроде Боба или Джимми. Он уже почти готов назваться «Джимми», как вдруг его мечущийся взгляд цепляется за какое-то слово.
– Я, эм-м, Мэнни, – выпаливает он. – А вы?
– Дуглас. – Грузный мужчина упирает руки в боки и явно о чем-то размышляет. Наконец он достает из своего бумажника визитку и протягивает ее. «Дуглас Ачеведо, сантехник».
– Ох, извините, у меня еще нет визитки, я пока не приступил к новой работе…
– Да ничего, – говорит Дуглас. Он все еще задумчив. – Слушай, многие из нас когда-то приехали сюда впервые. Если тебе что-нибудь понадобится, ты дай мне знать, ладно? Я серьезно, мне не трудно помочь. Пустить переночевать, накормить, указать дорогу к хорошей церкви или еще что.
Какая невероятная доброта. «Мэнни» даже не скрывает удивления.
– Ого. Я просто… ничего себе. Вы ведь меня совсем не знаете. Может, я серийный маньяк-убийца или бандит какой-то.
Дуглас усмехается.
– Ну да, только не похож ты на жестокого человека, парень. Ты похож… – Он замолкает, а затем его лицо немного смягчается. –
Мэнни почему-то понимает: сына Дугласа уже нет в живых.
– Да, понимаю, – негромко говорит Мэнни. – Еще раз спасибо.
– Esta bien, mano, no te preocupes [1] . – Тогда он машет ему рукой и уходит в сторону пересадки на нужную ему ветку метро.
Мэнни провожает его взглядом, кладет в карман визитку, и ему в голову приходят сразу три мысли. Первая: он запоздало осознает, что грузный мужчина принял его за пуэрториканца. Вторая: возможно, ему все же придется воспользоваться гостеприимством Дугласа и переночевать у него, особенно если в следующие несколько минут он не сможет вспомнить свой адрес.
1
«Да не за что, парень, не за что» (исп.).
А третья мысль заставляет его поднять глаза на табло прибытия и отбытия поездов, где он нашел слово, которое стало его новым именем. Он не назвался Дугласу полностью, потому что в наше время только белые женщины могут так называть своих детей, и над ними никто не посмеется. Но даже в сокращенном виде это слово, это имя, кажется ему более истинным, чем любое другое, каким бы он ни назывался прежде. Пусть он и не осознавал этого, он всегда был именно им. Такова его суть. И больше ему ничего не нужно.
Полностью слово гласит: «Манхэттен».
В туалете под газоразрядными лампами он впервые встречается с самим собой.
Лицо у него хорошее. Он делает вид, что очень тщательно моет руки – в вонючем общественном туалете Пенсильванского вокзала это даже необходимо, – и поворачивает голову туда-сюда, рассматривая себя со всех сторон. Понятно, почему Дуглас принял его за пуэрториканца: у него желтовато-коричневая кожа, волосы курчавые, но вьются не сильно, так что, если Мэнни отпустит их подлиннее, они станут прямее. Он, может быть, и правда сошел бы за сына Дугласа. (Только вот Мэнни не пуэрториканец. Уж это он точно помнит.) Одет он опрятно: брюки цвета хаки, рубашка на пуговицах с закатанными рукавами, поверх сумки перекинута спортивная куртка – наверное, на тот случай, если где-то будет слишком сильно работать кондиционер, ведь сейчас лето и на улице, наверное, градусов девяносто [2] . На вид точно не скажешь, сколько ему лет – он находится где-то в том нестареющем промежутке между «уже не ребенок» и тридцатью. Впрочем, похоже, ему уже ближе к тридцатнику, если судить по паре случайных седых волосинок в его шевелюре. Карие глаза, очки в темно-коричневой оправе. Из-за них он смахивает на профессора. Острые скулы, резкие ровные черты лица, вокруг рта уже закладываются морщинки. Он симпатичный. Типичный американский парень (только не белый), приятного, невыдающегося вида.
2
90 °F ? 32 °C. (Прим. перев.)