Город падающих ангелов
Шрифт:
Но она дала. Сарджент представил картину как дипломную работу в Королевскую академию в Лондоне, где она и остается до сих пор. Ирония ситуации заключается в том, что «Венецианский интерьер» был признан одним из малых шедевров Сарджента, и его стоимость равна или даже превосходит стоимость всего piano nobile палаццо Барбаро. Если бы только миссис Кертис приняла ее…
Социальная щепетильность Арианы Кертис была притчей во языцех и иногда удостаивалась едких комментариев. После того как Клод и Алиса Моне побывали на чаепитии в Барбаро в 1908 году, Алиса Моне заметила в одном из своих писем: «Чаепитие прошло лучше, чем я ожидала, несмотря на невероятное жеманство хозяйки дома». Матильда Гай, жена другого художника, Уолтера Гая, писала об Ариане, что «она
Но при этом ни у кого и никогда не возникало сомнений в искренности преклонения Кертисов перед искусством и литературой. Их обеды всегда были приурочены к культурным событиям: поэтическим чтениям, сольным музыкальным концертам, театральным событиям, художественным выставкам и представлениям с «ожившими» картинами, когда гости одевались в костюмы и принимали позы персонажей знаменитых полотен Тициана, Ромни, Ван Дейка, Ватто и других.
Когда-то Ариана Кертис воодушевилась идеей писать самой. Две ее сестры были публикуемыми авторами: Элизабет В. Латимер выпускала истории и романы, а Катарина Прескотт была известна переводами романов Бальзака на английский язык.
Со своей стороны, Ариана попробовала перо в драматургии. В 1868 году, до переезда в Венецию, она написала одноактную пьесу, озаглавленную «Приход женщины, или Дух ’76». Это была салонная комедия о правах женщин; в течение тридцати лет пьеса с успехом шла в театрах Бостона.
Несмотря на интеллектуальность окружения, сами Кертисы поражали многих своей провинциальностью и ограниченностью. Генри Джеймс, восхищавшийся Кертисами и считавший их добрыми друзьями, говорил о Дэниеле Кертисе, что тот слишком часто сравнивал Венецию с Бостоном и что он «делал все, что было в его силах, чтобы Гранд-канал казался всем похожим на Бикон-стрит». Генри Джеймса сильно утомляли скучные истории и неудачные каламбуры Дэниела Кертиса. «Поистине считаешь минуты, когда тебе удастся проплыть сквозь все его рассказы и вынырнуть на волю, – писал в одном из писем Генри Джеймс. – Но угадать, когда наступит этот момент, наверное, никогда не получится». Перелистывая дневник Кертиса в библиотеке Марчиана, я столкнулся с несколькими остротами Дэниела, например:
А[риана] однажды утром сказала: «Что надо помыть сначала – ребенка или чайную посуду?»
Д[эниел] ответил: «У ребенка прорезываются зубы, так что мыть их надо вместе» [32] .
Патрисия заметила, что я внимательно разглядываю большую картину на потолке salone.
– Можете мне верить или нет, – сказала она, – но одна из прежних владелиц замазала эту картину смолой, так как ей не нравилось ощущение, что ее разглядывают какие-то лица. Мои прадед с прабабушкой построили здесь леса и очистили картину от смолы. За много лет до этого у них созрел план снять со стен и потолка всю лепнину и отправить в Музей Виктории и Альберта; но им не удалось убрать штукатурку, не повредив ее.
32
В англ. оригинале игра слов: tea-things – чайные приборы; baby is a-teething – у ребенка режутся зубы, на слух это можно воспринять как «ребенок – это чайный прибор».
На столе в центре зала был сервирован чай. Мы уселись в кресла у стола. Оглядывая помещение, я пытался вообразить, каково это – расти в таком месте.
– Это было волшебство, – сказала Патрисия. – Когда мы были детьми, нас возили в школу в гондоле. Внизу, в stanza di gondolieri [33] ,
33
Комната гондольеров (ит.).
Гондольеры готовили гондолу каждое утро к определенному часу. Они драили медяшку, надевали на сиденья чехлы и укладывали подушки – белые с бордовым, цвета рода Барбаро. Если отец собирался выехать из дома, он ударял в гонг, извещая гондольеров, что их услуги скоро потребуются. Вечерами, получив сигнал, что в их работе сегодня больше не нуждаются, они снимали с гондолы все убранство.
Жизнь в Барбаро, когда там росла Патрисия Кертис, отличалась от жизни обычных венецианцев и даже от жизни в других дворцах.
– Это было в пятидесятые годы, – сказала Патрисия, – а тогда не более дюжины венецианских семей продолжали пользоваться гондолами: Чини, Де Казес, Берлингьери, Вольпи и Пегги Гуггенхайм.
Во времена детства Патрисии Кертис в палаццо Барбаро работала дюжина или больше слуг. Помимо гондольеров, было два дворецких, мажордом, повар, помощник повара, две горничные, няня, разнорабочий и прачка. Горничные носили черно-белую форму и обувь, называемую friulane – что-то наподобие сандалий на веревочной подошве, – эта обувь не издавала ни малейшего шума при ходьбе.
– Слуги были преданы моим родителям, – рассказывала Патрисия. – Роза всегда настаивала на том, чтобы ждать родителей у ресторана, когда они обедали вне дома. Она отказывалась давать им ключи, утверждая, что они слишком массивны и тяжелы, чтобы уместиться в кармане вечернего костюма джентльмена. По возвращении домой Роза готовила родителям горячий лимонад.
Во время Второй мировой войны итальянское правительство изъяло дворец Барбаро, и нам, как «враждебным иностранцам», было запрещено жить здесь. Но Роза и Анджело остались во дворце и преданно присматривали за ним. Мы были в Париже, когда разразилась война и отец немедленно решил отвезти нас в Нью-Йорк. Мы не знали, увидим ли когда-нибудь еще палаццо Барбаро. Во дворец пришли венецианские чиновники, вынесли оттуда все ценные художественные произведения, упаковали и перевезли во Дворец дожей для лучшей сохранности. Японский военный атташе использовал piano nobile как свою резиденцию. Этот человек залепил все стены фотографиями японских боевых самолетов в действии, включая самолеты-камикадзе. Правда, Роза успела спрятать серебро и другие ценные вещи, а Анджело так удачно замаскировал вход в библиотеку на верхнем этаже, что люди, занимавшие Барбаро во время войны, так и не догадались о ее существовании.
Когда родители вернулись после войны в Венецию, Роза с гордостью провела их по дворцу, показав, что восстановила всю довоенную обстановку. Она даже сняла со стен столовой фотографии японских военных самолетов и убрала их.
Из бального зала через анфиладу дверей мы прошли в хозяйскую спальню в угловой части здания. Это были поистине королевские апартаменты, величественные по пропорциям и размерам: два высоких балконных окна с видом на Гранд-канал; боковое окно, выходящее на маленький узкий канал вдоль торцевой стенки дворца; парчовые обои и мебель времен рода Барбаро.
Перед моим уходом Патрисия показала мне свои апартаменты этажом выше. Они должны были остаться в ее собственности и после продажи piano nobile. Планировка этого этажа ничем не отличалась от планировки piano nobile, но отсутствовал бальный зал. В центре располагался просторный светлый холл, открывавшийся с обеих сторон в большие комнаты; в холле было восемь окон, выходивших на Гранд-канал. Потолки на этом этаже были ниже, стены украшала простая, но изысканная лепнина, тем не менее по любым меркам, даже венецианским, это были превосходные апартаменты.