Город у эшафота. За что и как казнили в Петербурге
Шрифт:
После расстрела — последний путь, и у многих жертв большого террора он лежал в урочище Левашовская пустошь близ железнодорожной станции «Левашово». Здесь легли в землю — в числе прочих — поэты Борис Корнилов, Бенедикт Лившиц и Николай Олейников. В Левашовской пустоши не расстреливали, слишком уж близко находились жилые строения, а только хоронили. Этим целям урочище служило с сентября 1937 года, когда участок Парголовского лесхоза передали в ведение НКВД «для спец. назначения». По официальной статистике, всего в пустоши обрели последний покой 19 450 человек; историки большого террора называют цифры кратно большие — до 46 с лишним тысяч захороненных, из которых 40 тысяч расстрелянных по политическим статьям.
Спорные цифры, особенно
Конец страшной ежовщины пришел 17 ноября 1938 года с принятием постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем осуждались перегибы на местах и сообщалось, что «враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, старались всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, производили массовые и необоснованные аресты». Вывод: «За малейшее нарушение советских законов и директив партии и правительства каждый работник НКВД и Прокуратуры, невзирая на лица, будет привлекаться к суровой судебной ответственности».
Некоторые видные сотрудники ленинградского управления НКВД в самом деле были тогда арестованы и расстреляны за то, что «нагло искривляли карательную политику советской власти».
В их числе был недавний начальник особого отдела Балтийского флота капитан госбезопасности М.М. Хомяков.
Оттого палач Александр Поликарпов и застрелился: боялся, что за ним придут свои же.
Когда в ноябре 1938 года большому террору дали отбой, в Ленинграде обнаружилось, что 999 человек, приговоренных к расстрелу, еще не казнены. С ними поступили на удивление гуманно: дела тех, кто уже умер в тюрьме, были закрыты, а по остальным начали пересмотр дел.
Некоторые недавние смертники тогда получили свободу прямо в зале суда.
Глава 24
Прежде чем подойти к событиям времен Великой Отечественной войны, предоставим еще несколько строк статистике. Известный уже читателю историк спецслужб Василий Бережков приводит такие данные по расстрелянным в Ленинграде вплоть до 1945 года:
1939-й — 72 казненных,
1940-й — 163,
1941-й — 2503,
1942-й — 3621,
1943-й — 526,
1944-й — 193,
1945-й — 115.
Статистика тут красноречива. Предвоенные расстрелы, как нетрудно понять, — это и казни некоторых ежовских палачей, и расправы с недобитыми еще врагами народа, и дань шпиономании тех лет. Приведу лишь две фамилии: ленинградцы Константин Петрович Витко и Алексей Николаевич Васильев, оба были приговорены к смертной казни за шпионаж и измену Родине, приговор был приведен в исполнение 3 июля и 23 сентября 1939 года соответственно.
Начавшаяся в 1941 году война не могла не привести к резкому ужесточению репрессивного механизма. Это и понятно: военные будни всегда тяжелы, а для ленинградцев они оказались тяжелы особо, ибо к великим человеческим жертвам, голоду, холоду и бомбежкам добавился еще разгул преступности. Спекуляция продовольствием, например: в условиях невыносимого дефицита она была неизбежна, и с ней боролись, в том числе и расстрелами. Один из случаев описан в секретном спецсообщении начальника ленинградского управления НКВД Петра Николаевича Кубаткина от 7 ноября 1941 года: в системе треста столовых и ресторанов Ленинграда образовалась преступная группа, участники которой «систематически
Буркалова и одного из его подельников приговорили к расстрелу. Хоронили блокадных расстрелянных в разных местах, в том числе и на Левашовской пустоши.
К высшей мере наказания приговаривали в блокаду и «за подстрекательство к выступлениям и участие в расхищении хлеба»: за один только январь 1942 года по таким обвинениям было расстреляно семеро. Речь шла не только о бандитских нападениях на магазины, но и стихийных бунтах, которые вспыхивали в очередях. Известен случай в магазине № 12 Ленинского райпищеторга в январе 1942 года: «Около 20 граждан бросилось за прилавок, начали выбрасывать с полок хлеб в толпу», в результате, по оценкам НКВД, похитили около 160 кг хлеба.
Дефицит продовольствия приводил к расстрелам даже на Дороге жизни: несмотря на жесткий контроль, некоторые водители ухитрялись похищать муку, отсыпая ее из мешков. Комиссар эшелонов ОАТБ 102-й военно-автомобильной дороги Н.В. Зиновьев позже вспоминал: «Если обнаруживается хищение, то на место выезжает военный трибунал, выносится высшая мера наказания и тут же приговор приводится в исполнение. Мне довелось быть свидетелем расстрела шофера Кудряшова. Батальон выстроился в каре. Подъехал закрытый автомобиль с приговоренным. Он вышел в валенках, в ватных штанах, одной рубашке и без шапки. Руки назад, связанные ремешком. Тут же выстраивается человек 10 стрелков. Председатель трибунала читает приговор. Потом отдается приказание коменданту, тот командует приговоренному: «Кругом! На колени!» — и стрелкам: «Огонь!» Звучит залп из 10 выстрелов, после чего Кудряшов вздрагивает, какое-то время продолжает стоять на коленях, а потом падает лицом в снег. Комендант подходит и стреляет из револьвера в затылок, после этого труп грузят в кузов машины и куда-то увозят».
В числе блокадных преступлений на почве голода числится и страшнейшее — людоедство. В спецсообщении Кубаткина от 2 июня 1942 года можно найти сводную статистику дел по людоедству: арестовано 1965 человек, следствие по 1913 из них завершено, к высшей мере наказания приговорены 586, к тюремному заключению — 668. Тогдашний военный прокурор Ленинграда Антон Иванович Панфиленко информировал руководство и о других подробностях: по его данным, уроженцы Ленинграда составляли среди людоедов менее 15 %, остальные были из приезжих; судимости ранее имели лишь 2 % привлеченных к ответственности.
Одно из таких дел нашло отражение в блокадном дневнике Любови Васильевны Шапориной, запись от 10 февраля 1942 года: «В квартире 98 нашего дома жила некая Карамышева с дочкой Валей 12 лет и сыном-подростком, ремесленником. Соседка рассказывает: «Я лежала больная, сестра была выходная, и я уговорила ее со мной побыть. Вдруг слышу, у Карамышевых страшный крик. Ну, говорю, Вальку стегают. Нет, кричат: «Спасите, спасите»». Сестра бросилась к двери Карамышевых, стучит, ей не отворяют, а крик «спасите» все пуще. Тут и другие соседи выбежали, все стучат в дверь, требуют открыть. Дверь отворилась, из нее выбежала девочка вся в крови, за ней Карамышева, руки тоже в крови, а Валька на гитаре играет и поет во все горло. Говорит: топор с печки на девочку упал. Управхоз рассказал сведения, выяснившиеся при допросе. Карамышева встретила у церкви девочку, которая просила милостыню. Она ее пригласила к себе, обещала покормить и дать десятку. Дома они распределили роли. Валя пела, чтобы заглушить крики, сын зажимал девочке рот. Сначала Карамышева думала оглушить девочку поленом, затем ударила по голове топором. Но девочку спасла плотная пуховая шапочка. Хотели зарезать и съесть. Карамышеву и сына расстреляли. Дочку поместили в спецшколу».