Город в конце времён
Шрифт:
— Господи, — тихо сказала она, и голос эхом отразился от стен. — Значит, это правда?
Девушка впервые испытывала такое чувство легкости и свободы. Даже голова кружилась. Она пермутировала судьбы, только в обратную сторону.
И здесь вдруг до нее донеслось мягкое возражение.
— Да, это чудесно — великолепно протянутая нить — но она слишком далека от того места, где мы находимся сейчас. Ее невозможно согласовать. Пока невозможно. Попозже…
Замечательная история поблекла столь же быстро, как и появилась, хотя на языке все же остался привкус меда, словно награда
— Ты существуешь, да? — прошептала Джинни. — Ты существуешь, и ты прекрасна. Но ты больна… умираешь, потому что Вселенная больна и умирает. Так?
Нет ответа.
— Раз это правда — можно мне получить другое прошлое? Лучшее, более счастливое прошлое?
Здесь не требовалось ответа. Джинни потрогала шкатулку в кармане.
— Когда я родилась? — внезапно прозрев, спросила она.
— Я пробыл здесь долго, — сказал Даниэль, обращаясь к нависшей тишине. — Тысячи лет. Миллионы. Не все, конечно, помню, но досюда я догадался. И сейчас я произношу эти слова лишь для того, чтобы скоротать время, потому как вся эта дешевая ерунда выеденного яйца не стоит. Если на то пошло, я чуть-чуть только помню, что было до моего прыжка в Чарлза Грейнджера. В этом-то и проблема — вещи, которые приходилось делать, чтобы вырваться из гиблых, отмирающих мест, — большими скачками. Сейчас остался лишь один путь, один выход. — Он резко махнул рукой. — Сквозь Терминус, проскочить на ту сторону, какой бы они ни была. Вот и вопрос… Кто пройдет туда, а кто застрянет здесь? Может статься, ты не знаешь, потому что это не твоя работа. Но если такое кому-то под силу, то считай меня своим билетом, садись на закорки. — Тишина, казалось, стала глубже. — Это ты, Алебастровая Княжна?
Даниэль испытывал чувство резкого дискомфорта. В комнате что-то есть — оно просто отмалчивается. Как жаль. Ему никак не удавалось вспомнить нечто важное — нечто жизненно важное.
— Послушай, это как бы мой кастинг, да? Те, остальные — они говорят, что им грезится другой город. А мне нет. Так отчего мной заинтересовались эти монстры — Моль, Уитлоу, Главк или кто там еще. Что я могу им дать? Камень? Я даже не помню, как он стал моим. Кажется, пришлось кого-то убить. Вот почему он всегда возвращается ко мне. Кому-то надо умереть.
Он коротко вздохнул — начинала кружиться голова.
— Я — сумасшествие, которое скачет от человека к человеку. Я предатель, лжец, я сам уничтожал, меня пытались уничтожить, но я всегда спасался. Так кто же я такой?
Даниэль закрыл глаза. В затылке прорезалась сильная боль — от тоски и надежды.
— Мы ведь еще не скоро увидимся, я не ошибся? — прошептал он в пустоту.
Джереми нашел отца лежащим на полу ванной. В мотель прибыли врачи. В голове Райана лопнул какой-то сосудик — отца разбил паралич, речь сделалась неразборчивой.
Райан не разу больше не упоминал Бледного Попечителя. В больничной палате Джереми услышал от него:
— Спаси мать. Всегда ее помни.
Без объяснений.
Джек делал свой выбор — вечный упрямец. Он любил родителей и хотел во всем быть похожим на отца.
Три дня спустя очередной удар убил Райана. Отца не стало. Одно дело дурачить простаков на потеху зрителям, развлекать их
Гипс сняли как раз перед похоронами. Фокусники, комики, баскеры и актеры прибыли со всего штата Вашингтон, кое-кто из Орегона и Айдахо. Джереми даже не представлял, до какой степени отца любили — очередное свидетельство того, как мало ему было известно о действительно важных вещах.
Перед тем как покинуть мотель, Джереми открыл отцовский рундучок. Внутри он обнаружил стопку книг в бумажных обложках — по большей части романы Клайва Баркера и Джека Керуака (вот откуда он взял себе псевдоним), — три пары костюмов, пять комплектов сменного нижнего белья, из которых ему ничего не подошло, и серую шкатулку в бархатном мешочке. В ящичке хранился покореженный камень, как бы обоженный, но с крошечным красным глазком, который тускло светился в темноте.
«Бродячий» камень.
Сум-бегунок.
Райан никогда не рассказывал, где его раздобыл. Возможно, он принадлежал матушке.
Удача Джека переменилась. Не то чтобы она ему улыбнулась — во всяком случае, не по большому счету, — но все же переменилась.
— Мне бы хотелось… быть маленькой девочкой со множеством друзей, и чтобы я ходила в хорошую школу с хорошими учителями… чтобы я была просто нормальной девочкой. Да, мне бы хотелось вырасти нормальной, полюбить — без каких-либо снов… Мы с Джеком должны влюбиться друг в друга? Потому что ничего такого не происходит — по крайней мере, пока что…
Снаружи светлело небо. Окно под потолком поблескивало желто-зеленым светом, но Джек не знал, означает ли это утреннюю зарю. Не важно. Вероятно, рассветы вообще закончились. Не надо вставать и заниматься делами — ему и так вполне комфортабельно.
— Сколько еще нужно ждать?
Окно отбрасывало расплывчатый серебристый прямоугольник на противоположную стену.
Никакой реакции, и вдруг…
— Какое у тебя другое первое воспоминание?
Ответ нашелся на удивление быстро.
— Что-то меня несет. Я маленький, еще не знаю многих слов. Открывается дверь — дверь странная, она словно бы тает. А сейчас — я вижу мать и отца, только их не так называют — но все равно они мне как родители. Они меня любят. Заботятся. Их у меня отберут.
Он горько нахмурился, скрестил ноги, попробовал откинуться на спинку стула, но тот опасно затрещал, и Джек прикусил указательный палец. Только что сказанное не имело смысла, хотя от него веяло реальностью, подлинной и неоспоримой.
— Ты ведь об этом спрашиваешь. О моем другом первом воспоминании. Помню себя маленьким. А вот тут, сейчас, я не помню себя во младенчестве. Здесь я менее реален, чем в снах… Это неправильно. Идиотизм. Поверь мне на слово, это трижды идиотизм.
Джереми оглянулся по сторонам, внезапно перепугавшись — стало страшнее, чем в завязанном мешке на дне мини-фургона, чем на трансформированной улице, когда он, мокрый и покрытый синяками, лежал возле сточной канавы, уронив в нее руку…