Город, в котором...
Шрифт:
Она завладела его каменной рукой и потянула внутрь комнаты. А у него не шли ноги. Он сел, окоченелый, на ее койку и боялся. Нина и сама боялась, но когда один уже начал бояться, другому остается только смелость, и эта смелость, что делать, выпадала ей.
— А девочки что, все разъехались? — трясущимся голосом спросил он невинно, презирая себя за приапизм.
Нина кивнула.
— Хочешь кофе?
Кивнул теперь он. Они боялись своих голосов: голоса выдавали с поличным.
Кухня была в коридоре напротив. Газ, пять минут.
— Можно, я сниму пиджак? — спросил он, волнуясь,
— Можно! Все можно… — самоотверженно сказала Нина.
— Все снять? — растерянно переспросил Сева.
Нина расширила глаза, не зная, что сама имела в виду — «всё».
Он встал и начал раздеваться. Нина озадаченно склонила голову. Он снял пиджак и смотрел на нее:
— Что еще?
— Что?
— Что снимать?
— Ты дурак? — опомнилась она.
— Ну хорошо, — он сел. — А где кофе?
— Не расплескай.
Он стал пить. Горячий. Не чувствуя.
— Я выключу свет? — спросила Нина.
Он кивнул и замер — не поверил, что выключит.
Нина пошла к двери и выключила. С улицы сочился в окно ядовитый люминесцентный свет.
— Ты что, правда? — шепотом сказал Сева.
— А что? — струсила Нина.
— Так не бывает…
— А как бывает? Ты знаешь?
(Она то трусила, то крепла, вспомнив, что кто-то же должен брать на себя решение, и этот кто-то из них двоих — она.)
— Так не бывает!
— Ну и пошел вон!
— Лучше включи, — жалобно попросил Сева.
— Ну и… — Нина вернулась опять к двери, грубо шлепнула по выключателю. — Баба с возу — коню легче! — И громко бодро осведомилась: — Ну, о чем будем беседовать? На какие темы?
Брякнулась на стул, ногу на ногу, нервно скрестила руки.
— Давай я лучше уйду, а? — попросился Сева наружу.
— Пожалуйста! Я вообще не знаю, зачем ты пришел. Зачем ты пришел, а?
— Ты позвала, — испуганно объяснил Сева.
— Тебе примерещилось! — заявила Нина, презирая.
— Ну, тогда я пошел?
Она безразлично проследовала к окну, чтобы переждать там, пока он уйдет. Она устала. Ее трясло.
Сева надел свой пиджачок, поплелся к двери. Оглянулся, она видела в стекле его отражение. Помедлил. Проверил надежность запора на двери и выключил свет. Нина стремительно обернулась. По коридору близко топали туда и сюда шаги празднества. Иногда шаги пробегали. Но в комнате царила неприкосновенная тишина.
— Ты чего?
Он приблизился. Смелым был теперь он.
И вот он поцеловал ее как умел.
Нина стала как растопленное масло. Им было по девятнадцать.
— Ну-ка, ну-ка? — замер Сева, прислушиваясь к тому, что происходило в этот миг в их обоюдном состоянии, миг послушно приостановился, надежды Севы подтвердились, и пришла бесповоротная решимость. Но когда один становится смел, другому можно начинать бояться — Нина вырвалась, высвободилась, взъерошилась:
— Ты чего?!
Кинулась к двери, включила обезоруживающий свет.
— Успокойся! — потребовала.
— Пожалуйста! — пожал он плечами, щурясь от внезапного света. — Я успокоюсь.
— Вот и успокойся.
— Вот так.
Зубы у нее стучали.
Он вздохнул, скучно поглядел в окно, произнес:
— Ну, я пойду? — как будто
— Спокойной ночи! — ненавидяще пожелала Нина, открыла дверь и держала ее, как швейцар.
Потом захлопнула за ним.
Он больше не казался ей жалким и недостойным внимания.
Ведь она потратила на него многие силы. Он стал стоить дороже ровно настолько, сколько вложила в него Нина драгоценных своих усилий.
Потом стоимость возросла еще больше: целый семестр они жили врагами, видя, слыша, замечая всюду только друг друга. Тем самым вкладывая один в другого капитал своего чувства. Такой вот банк. Неважно, каким чувством пополнялся этот вклад, — главное, что это была энергия сердца.
Летом они случайно (им так казалось: случайно) очутились во время трудового семестра в пионерском лагере. Нина воспитательницей, Сева в радиоузле. И там — утро, в которое счастливый Севка заявил:
— Давай отпразднуем нашу свадьбу!
И поехал в город за шампанским. И отпраздновали — вдвоем.
А поезд подъезжал к станции…
Отец подмигнул с перрона, сделал бесстрастное ковбойское лицо, ленивый взгляд. Нина так и задохнулась: опять время уплотнилось, понеслись события разных лет, прошитые насквозь, как стопка бумаг, одним вот этим образом: отец, то прежнее Существо всегда с праздником в запасе, неистощимая игра, «мы ворвемся ночью в дом и красотку украдем, если барышня не захочет нас любить…», бес в глазах, бес свободы.
Вот он, погрузневший, осевший, но все же «ковбой» — как старый конь, который не испортит борозды. Принял их из вагона, задержал на мгновение испытующий взгляд на лице Леры: новенькая, еще неведомая девочка. Руслана взял — и перевернул вниз головой. Тот взвизгнул и вцепился в руки. Господи, дома!
Верный, старый, пожелтевший председательский газик — жив еще! — да сколько же ему лет, а сколько дней жизни промоталась Нина с отцом на этом газике — «Пошли!» — нахлобучит он драную шапку на дикие кудри, свалявшиеся от беспризорности, — и Нина впрыгивает в кабину — куда едем? да какая разница! — пальто отец не носил, вместо пальто был этот расшатанный газик с искрошенным в мозаику, но чудом держащимся стеклом. Внутренности машины обнажены, хозяин повыбросил все облицовочные панельки как излишество, но расшатанность машины — это обман, они приработались друг к другу, машина покорилась хозяину раз навсегда и слушалась его машинальной руки безоговорочно. А отец — он не водит машину, нет, он просто передвигается ею — естественно, как ногами, не задумываясь, не замечая этого. Когда-то на заднем сиденье жил неотлучно белый мохнатый Шарик, и когда отец выпрыгивал из машины, исполняя свое председательство, они, бывало, засыпали все трое от усталости: Нина, Шарик и газик — и спали до тех пор, пока он вновь не ворвется внутрь в своих притерпевшихся к любой обстановке штанах и куртке, шлейфом волоча за собой вихрь жизни, тут мигом они просыпались, взбадривались и неслись дальше — куда? за аккумулятором, потом на ферму, потом к черту на кулички, потом в ремонтные мастерские, и отец громко клял ветеринара, главного инженера и Евгения Евтушенко, секретаря райкома и жиклеры в карбюраторе. Папка!