Город

Лукошкин Савелий

Прикидываю, сколько ему было 11 лет назад? 16,17? Самое больше – 17ть.

В рекламе разбираетесь?Более-менее.Хорошо. У нас несколько направлений. Искра выходит в двух вариантах: еженедельный общегородской листок и местный журнал раз в месяц. Местный – это на Заречье, вот этот район, – ловит он мой недоуменный взгляд, – Журнал вы наверняка не видели, а с листком уже знакомы?Да. Он показался мне… оригинальным.Такой и есть, – улыбается Отто, – В листке тоже два направления: реклама и памфлеты. Вы бы что предпочли писать?Могу и то, и то. А хотел бы я делать уголовную

хронику.В листке мы это не пишем. А в журнал я вас сейчас не возьму.

Звучит окончательно.

Тогда,– говорю, – И рекламу, и памфлеты. Только нужно будет полистать архив номеров, чтобы глубже ознакомиться. С местной революционной спецификой.Это легко. Вы где живете?

Называю адрес.

Центр, это хорошо. У нас там типография неподалеку, – он на мгновение задумывается, – Давайте так: вы сейчас возьмете с десяток старых листков и просмотрите дома. Напишете 3-4 текста в таком стиле. Про консервный завод, про работу порта, про преступное бездействие властей касательно давно известных климатических особенностей…Про намеренный изоляционизм!Отличная формулировка, кстати, – и он тут же записывает «намеренный изоляционизм» в блокнот.

Что тут намеренного, я не вижу, но не спорю.

Только общими словами, я вас прошу. Без конкретики. Без имён! – он внимательно смотрит на меня.

Киваю, – Общими словами – это я запросто.

Отлично. Если будут новые заказы на рекламу – пришлю их к вам, тоже напишете. В конце недели отнесете тексты в типографию – я вам скажу адрес – они сверстают сами, как надо. Посмотрим, что получится.

Я удивляюсь.

Это, – говорю, – вы меня наняли? Или это такой испытательный срок?Это проверка, – смеется Грюни и, глядя на мое изумленное лицо, добавляет, – Один номер такой пакости, как листок, не жалко. Попробуем!

Это даже оскорбительно.

А оплачиваться эта проверка будет? – грубо спрашиваю я.20 гульденов, если номер нормальный. 5 безвозмездным авансом. Согласны?Согласен.

Про себя думаю, что двадцать гульденов за три-четыре текста – совсем неплохо. Месячная плата за квартиру обошлась мне в сто.

Он тут же достает из кармана бумажник потертой коричневой кожи и вручает мне купюру.

Договорились. В перспективе я листок целиком свалю на вас, а сам займусь журналом. С оплатой решим: можете брать 20% от стоимости объявлений или фиксированный оклад, – он неуверенно чешет бакенбард, – 150 гульденов? Двести? Я давно не был в центре, не знаю, какие сейчас цены.

Я удивляюсь, но виду не подаю, – Лучше двести. Или проценты. Но это позже можно решить.

Хорошо. Договорились. Сейчас я вам подберу номера. И сварю кофе.

Он встает, подбрасывает дров в печурку – та сразу же радостно гудит. Отто тем временем достает пачку кофе и огромную закопченную турку. Воду он наливает из колодезного ведра за печкой.

Последите пока, – дружелюбно предлагает он мне и уходит шебуршать в коробках.

Слежу за кофе и думаю. Революционер, который не знает местных цен? Еще поразительнее: редактор, который не знает, какой оклад предложить? Очень подозрительно.

И почему это без конкретики и без

имен? Что это у них за тайны на этом консервном заводе… Или может, Отто – скрытый оппортунист, агент местного капитала? Забалтывает революционную повестку дня…

Отто возвращается с кипой рекламно-революционной «Искры». Кофе закипает.

Мне он наливает в изящную фарфоровую чашку с отбитой ручкой, себе – в железную походную кружку.

Коньяку?Спасибо, я не пью. Только пиво.С пивом в городе не очень, – вздыхает он, – Только привозное. Впрочем, вы попали в сезон. Корабли к нам идут.

Осторожно держа увечную чашку, пробую кофе. Похуже моего, но ничего.

А, кстати, почему вы не уехали? Когда была возможность?Так было же задание, – удивляется он, – Я и работал потихоньку. Город – очень закрытое место. А Заречье – это вообще город в городе. Я далеко не сразу всё узнал.Странно, – говорю, – А мне просто знакомый объяснил. Хотя я тут всего пару недель.

Отто бросает на меня внимательный взгляд, потом пожимает плечами, – Повезло, наверное. А впрочем, вам всё равно в ближайшее время не уплыть…

Он что, пытается сказать, что мне сразу объяснили ситуацию только потому, что я всё равно не могу уехать? Господи, да зачем я здесь Клаасу нужен?

А зачем я здесь нужен пароходной компании?

Курить можно?Да, – Отто залпом допивает кофе и предлагает кружку в качестве пепельницы, – Скрутите и мне, пожалуйста.

Сворачиваю две папиросы. По ярко освещенному полуподвалу плывут полосы ароматного дыма, в печке уютно потрескивают догорающие дрова. Молчим, прислушиваемся.

Докурив, встаю, и бросаю папиросу в печку. Уходить не хочется, но надо.

Отто молча протягивает мне стопку «Искры», провожает до дверей.

До свиданья, Артём. Рад был познакомиться.До свиданья, Отто. Я тоже.

Дверь распахивается, и я выхожу в сырой и хмурый день. Журчит невидимый канал, под ногами шепчутся потревоженные листья. Обхожу больницу и выхожу на перекресток.

Напоследок оглядываюсь: узкое, серо-черное здание с пыльными окнами и коричневыми листьями на карнизах. Наглухо запертая дверь и подоткнутые под табличку ветхие бумажки. Чугунная ограда, толстый ковер палых листьев, сухие, узловатые вязы в палисаднике. И не скажешь, что там, в маленьком теплом подвале, горит яркое электричество, потрескивает печка, и красные отблески ложатся на картонные коробки с бумагой. А пахнет вкусным табаком, кофе, типографской краской и уютным запахом привычного и самодостаточного одиночества.

Он и правда настоящий подпольщик, этот Отто. Даже зная, глядишь на дом и в голову не приходит, что он обитаем.

На мосту меня застает дождь, мелкий и холодный. Не столько промокший, сколько иззябший, добредаю до пустой остановки.

Воздух у подножия домов и между ними незаметно сгущается, приобретает цвет – синий, голубой, темно-зеленый. Сумерки. А трамвая всё нет.

Прыгаю с удвоенной энергией, потом начинаю ходить кругами вокруг фонарного столба. Всё равно холодно. И сумка с революционной «Искрой» оттягивает плечо.