Город

Бениофф Дэвид

— А ты кого-нибудь когда-нибудь убивал? — поинтересовался я.

— Не знаю.

— В смысле?

— В смысле — стрелял я сотни раз, но попал в кого-нибудь или нет, не знаю. — Он вогнал обойму на место. — Когда застрелю Абендрота — пойму.

— Может, нам лучше уйти?

— Ты же сам сюда хотел.

— Нам надо было отдохнуть. И поесть. Мне уже лучше.

Коля повернулся ко мне. Я сидел на койке, сунув руки под коленки. На плечи набросил шинель.

— Их может быть человек восемь, — сказал я. — А у нас один пистолет.

— И один нож.

— У меня Зоя

из головы не идет.

— Это хорошо, — сказал он. — Думай про нее, когда будешь всаживать нож ему в брюхо.

Коля кинул шинель на верхний матрас и забрался сам. Уселся по-турецки, пистолет положил рядом. Из кармана шинели достал дневник. Огрызок карандаша у него уже сточился до размера ногтя на большом пальце, но писал Коля все равно быстро.

— По-моему, я не смогу, — сказал я, помолчав. — Не смогу ни в кого всадить нож.

— Ну, значит, я сам всех перестреляю. Сколько я уже… одиннадцать дней не срал? А рекорд, интересно, какой?

— Наверное, дольше.

— Интересно, что получится на выходе…

— Коля… давай уйдем, а? Заберем девушек и вернемся в город? У нас получится. У девушек еды много, мы ее с собой захватим. Мы же поели, кровь разогнали. И одеяла заберем. А?

— Послушай меня. Я знаю, ты боишься. И боишься ты с полным правом. Только дебил станет спокойно сидеть в доме, куда скоро явится айнзацгруппа. Но ты этого ждал. Сегодня ночью настал момент. Они хотят сжечь наш город, они хотят уморить нас голодом. Но мы с тобой — как два питерских кирпича. А кирпич сжечь нельзя. И уморить голодом нельзя.

В подсвечнике оплывали свечи. Я смотрел, как тени колышутся на потолке.

— Ты это где услышал? — наконец спросил я.

— Что, про кирпичи? От старшины. А что? Не вдохновляет?

— Без кирпичей было лучше.

— А мне нравится про кирпичи. «Кирпич сжечь нельзя. И уморить голодом нельзя». Хорошо звучит. Ритмично.

— Это тот старшина, который на мину наступил?

— Да. Бедняга. Ладно, ну их, эти кирпичи. Честное слово, львенок, мы не умрем. Сами убьем несколько фашистов — и найдем эти клятые яйца. Во мне течет цыганская кровь. Я умею предсказывать будущее.

— Нет у тебя никакой цыганской крови.

— И я напрошусь на свадьбу к капитанской дочке.

— Ха… Да ты влюбился.

— Точно. Я по-настоящему влюблен в эту девушку. Вполне возможно, что она глупая стерва, но я ее люблю. Хочу на ней жениться. Пусть она ни слова мне не скажет. Пусть не готовит. Пусть даже мне детей не рожает. Пусть только катается голая на коньках по Неве — мне больше ничего не надо. А я рот открою и буду снизу смотреть, как она кружится.

На пару секунд я забыл о страхе. Но это быстро кончилось. Уже не помню, когда я в последний раз не боялся, но той ночью страх был невыносим, любая возможность вселяла ужас. Я мог опозориться, забиться в угол, пока Коля будет драться с фашистами… Только на сей раз он точно погибнет. А вдруг будет больно? Вон как Зою пытали: когда зубья пилы вгрызаются в тело, рвут кожу, мышцы, кости. И наконец, я просто возьму и умру. Я никогда не понимал тех, кто утверждал, будто больше всего страшится выступать на людях, боится пауков или еще

каких-нибудь мелких кошмаров. Как вообще можно бояться чего-то больше смерти? От всего остального можно сбежать. Парализованный может читать Диккенса; окончательно сбрендившему является нелепейшая красота.

Я услышал шорох и поднял голову. Коля свесился с верхнего яруса кровати и смотрел на меня вверх тормашками. Светлые волосы свисали засаленными прядями. Смотрел он так, словно беспокоился за меня, — и мне сразу захотелось плакать. Единственный, кто знает, как мне сейчас страшно, единственный, кто знает, что я вообще до сих пор жив, но могу сегодня умереть, — хвастливый дезертир, с которым я познакомился три дня назад, чужак, казацкое отродье, мой последний друг.

— Это тебя взбодрит, — сказал он, сбросив вниз колоду карт.

На вид вроде обычных — пока я их не перевернул. На каждой был снимок — разные женщины, некоторые голые, кое-кто в кружевных корсетах и поясах с подвязками. Тяжелые груди вываливались из подставленных чашечками ладоней, а губы перед фотокамерой были слегка приоткрыты.

— Я думал, мне для этого у тебя в шахматы выиграть надо.

— Ты с ними полегче давай, полегче. Уголки не помни. Они аж из Марселя.

Коля смотрел, как я перебираю снимки, и улыбался, если на каком-нибудь я застревал.

— А эти девушки тебе как, а? Четыре красотки. Ты же понимаешь, я надеюсь, что завтра мы будем героями? Они гроздьями на нас вешаться будут. Ты какую себе хочешь?

— Мы завтра покойниками будем.

— Истинно реку я тебе, друг мой, истинно — прекрати эти разговоры.

— Ну мне, наверно, маленькая нравится. С пухлыми руками.

— Галочка? Нормально. На телятю смахивает, а так ничего. Я понимаю.

Он затих, пока я разглядывал женщину без блузки, в бриджах для верховой езды и с хлыстом.

— Слушай, дай мне честное слово — завтра поговоришь со своей телятей. Не сбегай сразу, не робей, как ты обычно делаешь. Я серьезно, Лев. Ты ей нравишься. Я видел, как она на тебя смотрела.

Я точно знал — на меня Галина не смотрела. Она смотрела на Колю — все они с него глаз не сводили, ему это было прекрасно известно.

— А как же рассчитанное пренебрежение? Сам же говорил, так написано в «Дворовой псине»: покорить женщину можно только…

— Есть разница: не обращать на женщину внимания — или охмурять. Охмурять ее надо тайной. Ей хочется, чтоб ты за нею шел, а ты петли вьешь вокруг. В половой любви — то же самое. Любители скидывают портки и суют, как рыбу острогой бьют. А человек талантливый знает, главное — раздразнить, походить кругами, то поближе, то подальше.

— Вот эта ничего, — сказал я, показав ему карточку с женщиной в костюме тореадора. На ней были только красный плащ и берет.

— Это у меня любимая, да. В твоем возрасте я, на нее глядя, носков на двадцать надрочил.

— А в «Пионерской правде» писали, что онанизм подрывает революционный дух.

— Не сомневаюсь. Но как сказал Прудон…

Я так и не узнал, что говорил Прудон. Прервав Колю на полуслове, о кастрюлю дважды лязгнул латунный половник. Мы подскочили на матрасах.