Города и годы. Братья
Шрифт:
И вместе с ними Никита почувствовал счастливую легкость и после конца увертюры хлопал с увлечением в ладоши, заодно с матросами, во всю глотку кричавшими «браво!», заодно со всей толпой, подступившей к эстраде.
Он дослушал концерт с этим чувством легкости, почти в умилении; ему давно уже не было так хорошо.
Протискиваясь к выходу, сдавленный со всех сторон толпой, Никита столкнулся с Ириной. В темноте он взял ее за руку, притянул и прижал к себе.
— Хорошо? — спросил он.
— Чудно! — ответила Ирина.
Их вытолкнули
— Нельзя было ждать сегодня такого концерта. И эти люди, — сказал Никита, — они так слушали. Я думал сначала, что за разговорами не будет слышно оркестра. Я не знал, что…
Он отстранил немного Ирину, посмотрел на нее мельком, хотел сказать, что она очень возмужала, выросла, и докончил удивленно:
— …не знал, что вы ходите на концерты.
— Ну, вы вообще ничего не знаете! Папа говорит, что если он умрет, так вы узнаете из объявления в газете.
— Я все время хочу прийти к вам, — сказал Никита, улыбаясь.
— Ну обещайте, обещайте! — воскликнула Ирина.
— Обещаю.
— Скоро?
— Очень скоро. На днях.
— Ну вот чудно! А то папа говорит, что вы превратились в мумию в своем дворце. Вы ведь живете во дворце?
— У меня такая конура, если бы вы видели…
— Но конура во дворце?
— Да.
— Там прежде держали ветошь? Да? Вот и вы… — Ирина запнулась и спрятала нос в воротник пальто.
— Я? Что я? — спросил Никита, заглядывая ей в глаза.
— Нет, я не то хотела сказать. Правда. Но ведь нельзя всегда сидеть в комнате. У вас, наверно…
Ей хотелось засмеяться, она сдержала себя.
— Вы форточку открываете?
— Г-м-м, — промычал он.
— Ну, не сердитесь! Мы с папой очень часто вспоминаем вас. Он говорит, что артисту надо жить по-другому. Что вам не надо так… прятаться.
— Я не прячусь. Я стараюсь работать.
— Ах, я знаю! Ну, как ваша симфония? — словно перебила самое себя Ирина.
— В ней все дело.
— Так почему же вы не кончаете? Папа говорит, что за два года, — с тех пор как вы переехали из Уральска, — можно было бы… И вообще — пора, как вы не понимаете? Все ждут.
— Ждут? — переспросил Никита.
Он усадил Ирину на скамейку, сел рядом и помолчал.
— Не думаю, чтобы ждали.
— Да откуда вы знаете? Вы сами выдумываете? — сердито сказала Ирина.
— Это не знание, а чувство. Вот сегодня я чувствую, что музыка нужна не только музыкантам.
— Конечно!
— Что музыку понимают все, почти все. Как было тихо в зале. И потом такой рев! Я сам кричал.
— И я, — с восхищением сказала Ирина.
— Тогда я подумал, что непременно должен писать, скорее кончить и — пусть слушают; что я не имею права молчать, если у меня есть что сказать, и я обязан всем этим людям отдать все, что имею. И мне сейчас так хочется скорее кончить!
— Ну,
Теперь, на скамье, Никита лучше и ближе мог разглядеть Ирину. Она говорила с серьезным убеждением, горячо и торопливо. Он видел ее рот, — еще по-детски не сложившийся, мягко-округлый, добрый и в то же время упрямый. Он вспомнил Анну, — в ней также взрослый боролся с ребенком, когда она убеждала в чем-нибудь Никиту, и он начал быстро находить в Ирине схожие черты с Анной, одну за другой, и все больше изумлялся, как велико было сходство.
— Это нельзя так, к сожалению, — все сочинять и сочинять.
— Почему нельзя? Я не понимаю. Ведь вы — композитор? Что же вам еще делать?
— Видите ли… Вот как сегодня: какой-то внешний толчок, этот концерт. Там я видел двух таких человечков, они меня поразили. Сначала грызли семечки, а потом их даже в пот ударило от музыки. Это изумительно, что музыка может такое сделать и что такие люди так глубоко все это понимают, волнуются по правде. Я увидел это и сразу понял, то есть опять понял, что стоит писать музыку. А иногда…
— Как! Неужели вы думаете, что не стоит писать музыку? — испуганно вскрикнула Ирина.
— Иногда, — улыбнулся Никита, — мне кажется: кому это нужно сейчас?
— Но ведь вы живете сейчас, а не когда-нибудь еще! И я и все живут сейчас!
— Да. Но временами такое чувство. А потом еще другое, — надо верить в себя.
— А вы?
Никита промолчал.
— Я, конечно, верю. Если бы не верил или у меня отняли бы веру, мне бы нечем стало жить.
— Так чего же вам не хватает? — чуть слышно, почти шепотом, выдохнула Ирина.
Она была в недоумении, во все глаза глядела на Никиту и даже подпрыгнула на скамье.
— Чего не хватает? Есть такие ключи, которые замерзают на зиму, перестают бить. Где-то в глубине вода накопляется, а на виду иссякла. Приходит тепло — ключ опять бьет. Веру надо побуждать к действию, иначе она — как такой родник.
— Без… тепла?
— Без тепла или — не знаю без чего. Да я скажу, как со мной. У меня был один человек, близкий друг. Полный, настоящий. Он меня слышал, как ночью слышишь всякий шорох. А вот когда я говорил, что у меня все плохо и никуда я не гожусь, потому что — какой я музыкант? — и что я — дрянь вообще, тогда этот человек все до последней пясточки чувствовал. А что же больше нужно? И не так, что переубеждал меня, тут переубедить нельзя. Но перестраивал меня всего незаметно. Я сам не понимаю, как это выходило. Просто — выслушает, или даже не выслушает, а чем-то прислушается. И у меня сразу ко всему вкус, как после тифа — к еде. Теперь я думаю, что бывало даже проще: самое существование этого человека давало мне все — и веру и силы… У меня была уверенность, что мне нечего бояться, потому что ошибки, или провалы, катастрофы — что хотите, — я всегда пересилю с этим человеком. Это и было нужно.