Города и годы. Братья
Шрифт:
— А что тебя звать? Доктор смерти не помощник.
Евграф внимательно присмотрелся к тому, что делал Матвей Васильич, и, напыжившись, солидно спросил:
— Впущать, что ль, чего под кожу будешь?
— Давно, я говорю, это с ним?
— С полчаса, видно, будет.
Матвей Васильич на минуту замешкался.
В это время в комнату вошел Никита.
Он начал снимать с себя шубу, но тотчас услышал сильную и какую-то певучую икоту Василь Леонтьича. Она странно распиливала тишину равномерными
Никита остановился. Шуба медленно сползла с него и упала. Евграф поднял ее, аккуратно встряхнул и повесил на гвоздик.
— Сердце сердцу весть дает. Попрощаться пришел? — сказал он.
— Матвей! Разве нельзя помочь? — испуганно спросил Никита.
Он бросился к кровати отца, нагнулся над ним.
Василь Леонтьич глубоким почерневшим ртом набирал воздух, вздрагивал, быстро захватывал губою усы, облизывал их и снова открывал рот.
— Матвей! — вполголоса позвал Никита. — Что же ты? Помоги, Матвей.
— Помоги, коли умеешь, — сквозь зубы ответил Матвей.
Никита взглянул на него.
Матвей смотрел на брата неподвижными, налитыми кровью глазами. Он бросил на стол какую-то склянку, криво усмехнулся и по-прежнему, не разжимая зубов, проговорил:
— Это не так просто, как скажем… скрутить голову какой-нибудь девчонке, вроде Ирины.
— Что с тобою? — прошептал Никита. — Я слышал об Ирине, но…
Матвей с угрозой перебил брата:
— Надо бы не слыхать! Конечно, слышал!
— Я понимаю, Матвей, понимаю, какое у тебя несчастье, и у меня тоже, у нас, но нельзя же говорить сейчас, здесь. Ты посмотри!
— Что же, мне нарочно разыскивать тебя прикажешь, чтобы сказать, чего ты заслужил?
— Я? Почему я? Что я заслужил?
Матвей Васильич тяжело шагнул к Никите и хрипло, обрывисто закричал:
— Ты еще прикидываешься? Хочешь придумать себе оправдание? Где Ирина? Отвечай! Не виноват? Нет? Ты не виноват? Тогда кто? Отвечай, кто?
— Матвей! — воскликнул Никита.
Но Матвей Васильич наступал на него, подняв кулаки, дрожа и все громче выкрикивая:
— Не виноват? Говори, кто виноват?
Он остановился в двух шагах от брата и вдруг, высоко замахнувшись обеими руками — тяжелый и какой-то нескладный, — вдавливая все свое исступление в одно слово, прохрипел:
— Подлец!
Никита отступил, но тотчас услышал, как его пальцы сдавило что-то судорожное и горячее. Он оглянулся на отца.
Василь Леонтьич лежал покойно, глаза его были плотно закрыты, довольная улыбка шевелила спутанное серебро усов. Он произнес очень ясно, тихо и ласково:
— Ростислав… Славушка… Приехал?..
Евграф прижмурился, потряс своими кудерьками, с сокрушением сказал:
— Забыл…
Он подошел к Василь Леонтьичу, серьезно, по-докторски, пощупал
Василь Леонтьич опять раскрыл рот, левая рука его не выпускала пальцев Никиты, но улыбка и спокойствие исчезли с лица. Потом он стал набирать в грудь воздуху, продолжительно и так громко, что в матрасе начали звенеть пружины, словно рояльные струны, — сначала тихо, затем, когда вздох оборвался, — сильнее. Василь Леонтьич наполовину поднял веки.
В комнате стало необыкновенно тихо, как будто все беззвучие, томившее Василь Леонтьича и раскинутое по свету, собралось в четырех стенах.
— Кончился, — буркнул Евграф.
Никита разжал пальцы отца. Они легко подались.
Матвей стоял поодаль, спрятав руки за спину, Лицо его посерело, обрюзгло, щеки были мокры от слез, но взгляд мутился злобой.
— Матвей, — с усилием проговорил Никита, — я готов… я хочу простить… Я понимаю, что заблуждаешься, брат, и давай здесь сейчас…
Никита показал на отца.
— Ты мне не брат, — чуть внятно, косноязычно пробормотал Матвей.
Все еще держа руки за спиною, он раскачивался, точно его толкало что-то вперед, а он принуждал себя оставаться на месте.
Евграф суетливо, услужливо закашлял и, зачем-то пролезая между Матвеем Васильичем и Никитой, примиряюще заметил:
— Помрем — все братьями станем, все как есть!
Матвей сказал погромче:
— Уходи, Никита, отсюда.
Передохнув на секунду, он с каким-то натужным стоном договорил:
— Или… я уйду!
Слезы еще обильней заструились по его щекам, и еще больше глаза потемнели от крови.
Евграф подтолкнул Никиту к кровати отца и, наклоняя его нал головою Василь Леонтьича, зашептал:
— Простись, простись. Да и ступай. Ступай от греха.
Никита поцеловал отца в лоб. Василь Леонтьич был теплый. Никита обнял его лицо ладонями.
Он обнимал труп, но не испытывал ни страха, ни отвращения. Он вспомнил Верта, ему показался необъяснимым давно забытый, притупившийся ужас. В прикосновении к голове отца было даже что-то облегчающее, нежное, как в ласке. Никита погладил Василь Леонтьича по щекам.
Евграф стоял с шубой наготове. Он помог одеться Никите и проводил его за дверь. Никита вышел, не взглянув на брата.
Евграф вернулся к покойнику. Без раздумья, по-деловому, он захлопнул его отвисшую нижнюю челюсть и указательным пальцем придавил веки. Так он стоял, немного навалившись на голову Василь Леонтьича, у ног которого неподвижно высился профессор, доктор Матвей Карев — сутулый, седой, с мокрым лицом и опущенными большими жилистыми руками…
На улицах было глухо, снег молодо покрывал дороги, сучья деревьев топорщились пятернями, затянутыми в белые перчатки.