Города и годы. Братья
Шрифт:
У Голосова набухли веки, зрачки по-кошачьи расширились, но поблекли, и взгляд был непослушен и вял. Он держал голову руками, уткнув локти в стол, и мутно уставился в глаза Покисена.
— Пойду я! — хрипло сказал он.
Покисен был бледен, синие жилки на его висках бились тревожно, он через силу говорил спокойно:
— На твоей шее город и уезд. Военком ничего
в этих делах не смыслит. На тебе газета, на тебе все. Пойду я.
— Нет, я.
— Я знаю, что ты осел. В обычное время — это хорошее качество. Теперь нужен расчет. Пойду я.
— Это мы увидим.
— Увидим!
— Иду
— Нет, я.
Мутный взор близится к золотым очкам с жирными стеклами. Сквозь жирные стекла холодят белые глаза. Лица сближаются медленно и непоколебимо, лица упрямы и мрачны, лица тверды, как камни.
— Я!
— Нет, я.
— Чего вы… словно бараны? — просопел военком, ввалившись в комнату.
Он по-прежнему отдувался, пыхтел и лоснился от пота, говорил, задыхаясь и ловя подолгу ртом воздух. Он устал раз навсегда в жизни, и никакая новая усталость, ни работа, ни бессонные ночи не могли изменить его вида.
— Через час отряд будет готов к маршруту, — сказал он, нацеживая чаю. — Рота сводного ожидает его у Старых Ручьев. Задание — к десяти утра овладеть Саньшином.
Он отхлебнул чаю и обернулся.
Голосов и Покисен не двигались. Налитые кровью лбы их почти соприкасались друг с другом, губы беззвучно дергались, в выпяченных глазах стыло желтое пятно лампы.
— Ф-фу, ч-черрт! Что с вами? — пропыхтел военком.
Тогда Голосов и Покисен бросились к нему и наперебой завопили:
— Втолкуй ему, пожалуйста, что мое присутствие в городе совсем не нужно!
— Вздор, ерунда! В такое время бросить особый отдел…
— Подожди!
— Если бы речь шла…
— Постой! Я говорю, что…
Военком замахал руками.
— Довольно! Понял, понял!
Он отошел в сторону, сел в кресло и вытянул из кармана папиросницу.
— Прежде чем заняться вашими препирательствами, — сказал он, сопя и продувая папироску, — я, товарищи, должен передать вам одно постановление. По моему докладу комитет назначил комиссаром отряда товарища Покисена…
Голосов отскочил к окну и стал к военкому спиной. Покисен поправил очки.
— Ты говоришь, отряд выступает через час?
— Черт с вами! — гаркнул Голосов и рванулся
к выходу. — Я буду в типографии.
Вбивая каблуки в звонкий пол, он с размаху ударил по дверной ручке и распахнул дверь. Потом остановился на секунду, круто повернул назад и подошел к Покисену.
— Счастливо, Покисен, — сказал он.
— До свиданья, Сема.
Они дважды коротко тряхнули друг другу руки, и Голосов вылетел из комнаты.
В сенях он наткнулся на няньку. Она шла со свечой, и непокойный свет трепыхал по ее темным морщинистым щекам. Она придержала Голосова за рукав и старческим шепотком спросила:
— Самовар-от кипит?
— А что?
— Я, мол, ты скоро вернешься, подогреть иль не надо?
— Ладно! — отмахнулся Голосов.
Нянька торопливо дернулась к нему и, как старая заговорщица, посвященная во все тайны, строго спросила:
— Справитесь, что ль?
Тогда на лице Голосова тепло колыхнулась улыбка, и он прикрыл ее ладонькой — обычным своим стыдливым движением.
— Обойдется, няня, — проговорил он и выбежал во двор.
На рассвете в чадной от ламп
Свисавшие со лба волосы все чаще и чаще падали на бумагу. Карандаш дрожал на искривленных строчках жирного, пахнувшего керосином оттиска. Последние слова воззвания были набраны так:
Голосов нацелился затупленным карандашом на букву «п», но длинные прямые космы закрыли вдруг смешавшиеся строки, и голова упала на руку. Голосов что-то пробормотал и повис на столе.
Метранпаж осторожно вытянул оттиск из-под неподвижной косматой головы председателя исполкома.
На третий день сполоха, в понедельник, в дождливые сумерки, вернулись в Семидол военный летчик Щепов с наблюдателем. Они пришли пешком, мокрые, оборванные.
— Где «ньюпор»? — выдавил из себя военком, едва они показались в редакции.
Щепов упал на стул, начал расшнуровывать сапог.
— Я говорил, что нельзя предпринимать разведку без второго пробного полета. Эта старая калоша…
— «Ньюпор», «ньюпор»! — задыхался военком. — Вы сожгли его?
— Не подумал.
— Вы спятили с ума, черт вас…
— Примите донесение.
— Да говорите, черт…
Тогда наблюдатель, поправив грязную перевязку на правой руке, левой вынул из-за пазухи зарисовку местности и положил ее на стол. Военком, пыхтя и отдуваясь, наклонился над смятой бумажкой.
Разведка устанавливала сосредоточение противника в районе села Саньшина, в местности, свободной от леса. Силы противника состояли из небольших пеших отрядов, численность которых не превышала трех-четырех рот. Аванпосты в виде прерывистой цепи стрелков были выдвинуты по тракту к ручьевским садам. Расположения частей в районе Старых Ручьев разведка установить не могла. По предположению наблюдателя, сады были свободны от противника, так как Саньшино лежало на командующей местностью высоте. Непосредственно за нею было установлено нахождение обоза противника. Связи с дальним тылом у неприятеля не было, и на протяжении пятнадцати — двадцати верст, на тракте за Саньшином и по примыкающим к нему проселкам, не было замечено никаких передвижений. Противник не располагал артиллерией, и весь обоз его состоял из провиантских повозок. Фланги противника не прикрыты. Условия освещения при полете были благоприятны, наблюдение совершено с высоты четырехсот метров и относится к воскресенью, к двум часам дня.
— То есть не имеет теперь для нас никакой цены, — сказал Голосов.
Военком запыхтел:
— Вы, товарищ, строите тут всякие предположения насчет Ручьев. Это не ваше дело. В остальном донесение не противоречит данным, полученным другими путями. Ну, а дальше?
— Вам доложит летчик.
— Это все? — воскликнул Голосов.
— Ну, не совсем, — сказал Щепов, расстегивая кожаный пояс и куртку.
Он вытащил из-под рубахи согнутые вчетверо листы бумаги, бросил их на стол, но тут же прихлопнул ладонью.